10 июля 2006 года

У меня совершенно круглое лицо. Уверен, можно начертить круг циркулем, и только очень редко его края и мое лицо не совпадут. Я его ненавижу.

Еще внутри круга пара румяных, «как яблочки», щек. Когда я был младше, взрослые часто щипали их: брали пальцами и сжимали. Они забывали, что мои щеки – не яблоки. Яблоки неодушевленные. Они твердые, они не чувствуют боли. Если они помяты, это только на поверхности.

У меня, впрочем, красивые глаза. Они меняют цвет. Моя мать говорит, что, когда я живой внутри, полон энергии, они ярко-зеленые. Когда я напряжен, они становятся цвета Северного моря. Лично я считаю, что они скорее серые, но они довольно большие и формой напоминают персиковую косточку, и брови (темнее волос, по-девчоночьи блондинистых и прямых как солома) красиво их дополняют.

В данный момент я смотрюсь в зеркало. Слезы пощипывают глаза, потому что, когда я на себя не смотрю, в воображении могу быть кем угодно. Свет здесь, в крохотной туалетной кабинке, резкий и сияет вокруг моей головы, как нимб. Зеркала в самолетах хуже всего: в них ты похож на свежевыкопанного двухтысячелетнего мертвеца.

Под футболкой видна плоть, выпирающая над шортами. Захватываю ее в горсть и сжимаю, превращая в нечто вроде пустыни Гоби. Вот дюны, а между ними складочки-распадки, из которых могли бы прорастать пальмы, как в оазисе.

Потом я тщательно мою руки.

В принципе, мои руки мне нравятся, потому что они, кажется, не присоединились к походу в Пузырьландию, куда в настоящее время решило перебраться почти все мое тело. Мать говорит, что это «щенячий жирок», что гормональная кнопка с надписью «тянуться вширь» сработала с первого нажатия. К несчастью, кнопка «тянуться вверх» одновременно дала сбой. И, похоже, залипла.

Кроме того, сколько жирных щенков мне встречалось? Обычно они стройные – постоянное возбуждение изматывает их.

Может быть, мне пригодилось бы возбуждение.

Есть и положительный момент: полет дает ощущение невесомости даже жирным. И в этом самолете много людей гораздо жирнее меня. Я смотрел. Если я – Гоби, то мой нынешний сосед – самая настоящая Сахара. Его предплечья свисают с подлокотников, кожа, мускулы и жир проникают в мое личное пространство, как мутирующий вирус. Меня это конкретно раздражает. Я держу свою плоть при себе, в отведенном мне пространстве, даже если это приводит к мышечному спазму.

Отчего-то в самолетах мне думается о смерти. Объективности ради, о смерти я думаю, где бы ни находился. Вероятно, смерть чем-то похожа на невесомость, ощущаемую здесь и сейчас, в этой металлической трубе. Во время прошлого полета моя младшая сестра спросила, умерла ли она, потому что кто-то сказал ей, что дедушка живет на облаке. Увидев в иллюминаторе облако, она решила, что летит к нему.

Почему взрослые рассказывают детям такие нелепые сказки? Это всегда плохо кончается. Лично я никогда в них не верил.

Родная мать давным-давно перестала их на мне испытывать. Она любит меня, моя мать, хотя я и превратился в мистера Пузырь за последние несколько месяцев. И она клянется, что когда-нибудь мне придется приседать на корточки, чтобы увидеть свое лицо в забрызганном водой зеркале вроде этого. Очевидно, я происхожу из семьи высоких мужчин. Успокаивает это не особо. Я читал, что гены перескакивают через поколения, и – с моим-то везением – буду первым за сотни лет жирным гномом среди мужчин-Бомонтов.

Кроме того, она игнорирует противостоящую ДНК, которая поучаствовала в моем создании…

Об этом я твердо решил побеседовать во время каникул. И пофиг, сколько раз она пытается слиться и как бы случайно сменить тему. Куст крыжовника вместо отца больше не сгодится.

Мне надо знать.

Все говорят, что я похож на мать. Но что им еще говорить-то? Едва ли можно сравнить меня с неопознанным сперматозоидом.

Вообще говоря, факт, что я не знаю, кто мой отец, возможно, также дополняет уже заведшуюся у меня манию величия. Что очень вредно, особенно для ребенка вроде меня… если я еще ребенок. Или был им когда-то, в чем я лично сомневаюсь.

В этот самый миг, когда тело мое с грохотом проносится над Центральной Европой, мой отец мог быть кем угодно, кого я решу вообразить, – любым, кто подойдет мне в данный момент. Например: вдруг мы вот-вот разобьемся, а у командира только один запасной парашют. Я представлюсь ему как его сын, и ему надо будет спасать меня, ведь правда?

Однако, если подумать, возможно, лучше не знать. Мои стволовые клетки могли зародиться где-нибудь на Востоке, и тогда для общения с отцом мне пришлось бы учить северокитайский, каковым языком сверхтрудно овладеть.

Иногда мне хочется, чтобы мама была больше похожа на других матерей. В смысле, она же не Кейт Мосс какая-нибудь, потому что она довольно старая. Но ужасно неловко, когда мои одноклассники и учителя, да и любой мужчина, который приходит к нам в дом, смотрят на нее вот так. Все ее любят, потому что она добрая и веселая и умеет и готовить и танцевать. Кажется, ее хватает на всех, но мне мало моей доли и бесит сам факт, что приходится делить ее с другими.

Потому что я люблю ее больше всех на свете.

Она родила меня без мужа. Сто лет назад я бы родился в ночлежке и мы оба, наверное, через несколько месяцев умерли бы от туберкулеза. Нас похоронили бы в бесплатной могиле для нищих, и наши скелеты вечность лежали бы вместе.

Я часто задумываюсь: не смущает ли ее живое напоминание о своей аморальности в моем лице? Не из-за этого ли она отсылает меня в школу?

Проговариваю «аморальность» перед зеркалом. Люблю слова. Я коллекционирую их, как одноклассники коллекционируют футбольные карточки или девочек – в зависимости от уровня зрелости. Мне нравится брать слова и складывать в предложение, чтобы выразить свою мысль как можно точнее. Возможно, когда-нибудь я захочу сделать эту игру профессией. Скажем прямо, мне никогда не играть за «Манчестер Юнайтед», учитывая мои нынешние физические данные.