в духовной жизни. Зачем при таком однообразии индивидуального существования понадобились бы высшие постепенные сочленения, как то требуется для создания единого государства? Такому состоянию и соответствовало именно раздробление государства.

Такое раздробление и совершилось в значительном размере. Нация распалась на множество мелких народностей, которые в свою очередь расчленились на военно-генеалогические группы приблизительно в тысячу душ, на так называемые сотни. Сотня (Hundertschaft), опираясь на единство естественного происхождения, являлась единственным законным и прочным исходным пунктом в этом постепенном подразделении. Правда, несколько сотен обыкновенно сливались на более или менее долгое время в одно племя; но роковые случайности, борьба и переселения, победы и поражения легко отрывали ту или другую сотню от прежних союзников и заставляли ее примыкать к другим племенам. Так создавалось и исчезало немало народностей в течение дюжины поколений, в продолжение которых мы можем проследить германскую жизнь древних времен, и только историческая песнь сохраняет воспоминания о подвигах и о гибели исчезнувших народов. Это было такое политическое состояние национального существования, которое лучше всего можно сравнить с жизнью низших животных организмов: и здесь такое же легкое и безопасное распадение сложных особей на их более простые члены, за которым следует изменчивое соединение последних в новые более или менее сложные организмы.

Этот период времени, а с ним вместе и обоснование национального сознания на первоначальном естественном единении, символически выраженном в предании о происхождении, начинает исчезать во втором или в третьем столетии после Р.Х. Первую брешь сделало вторжение германских народностей в пределы Римской всемирной империи: каким образом, при сопоставлении с бесконечным культурным превосходством империи, могла устоять гордая мысль о превосходстве германцев во всех отношениях над всеми другими народами на всех поприщах жизни? Затем мировоззрение это подрывается еще сильнее под влиянием христианства, проповедующего братство народов. Но силы эти не могли окончательно победить это мировоззрение, уже потому не могли, что Римская империя и христианство оказали свое влияние только на южные и западные ветви германских племен. Не могло искоренить это воззрение и новое германское внутреннее развитие.

Между отдельными народностями существовали уже общие религиозные союзы во времена Цезаря и Тацита. Были ли эти союзы предвестниками больших политических союзов позднейших племен? По отношению к некоторым племенам такое предположение весьма вероятно; вполне верно то, что нельзя приписывать одному только какому-нибудь причинному фактору возникновения столь существенных еще и в настоящее время отличий между главными племенами: баварцами, швабами, алеманнами, франками, саксами? Старое политическое устройство мелких народностей пережило свое время; эти народности стремились к группировке в высшие единицы; успехи материальной культуры требовали более обширных союзов. Это был противовес Риму, который с третьего столетия был больше занят нападением, чем обороною, что должно было соединять мелкие слабые народности в государственные прочные союзы; еще некоторые другие причины обусловливали объединение отдельных германских племен начиная с третьего по пятое столетие.

С возникновением этих племен и идея символического естественного единства немцев вступила в последнюю фазу внешнего своего проявления. Правда, и теперь продолжают возникать генеалогии племен, но как мог удержаться до тех пор распространенный взгляд на племенное постоянство при постоянном перемещении народов во время великих переселений, при тех ударах судьбы, какие постигали далеко от родины на чужой стороне готов, вандалов, бургундов и свевов? Племенное сознание перерастало первобытное сознание, опираясь уже не на естественные связи, а на общность исторических судеб.

Доказательством сказанного могут служить дошедшие до нас первые проблески племенного сознания. В прологе к «Салическому закону», относящемуся к концу пятого и началу шестого века, племя франков восхваляется как знаменитое и созданное Богом[3], символически-естественное национальное сознание звучит еще в содержании племенной саги. Но когда народ прославил себя своими природными качествами, своей военной силой, верностью в исполнении договоров, глубокомыслием в советах, благородством духа и тела, смелостью, быстротой и силой воли, он выражает уже свою племенную гордость в следующих словах: «Это тот народ, который в храброй и смелой борьбе свергнул с себя тяжелое иго римлян; по принятии же христианства франки украшали золотом и драгоценностями изображения святых и мучеников, которых римляне сжигали, прокалывали мечом или бросали на съедение диким зверям».

С течением времени племенное сознание принимает все более и более определенный исторический характер. Так, например, оно получает свое выражение в преданиях, в которых история племен излагается в великой судьбе их героев, также в позднейших сочинениях Иордана и Павла Диакона, всецело проникнутых отпечатком племенного сознания; но нигде оно не выразилось так высокомерно, как у франков. С гордостью они называют себя перед одним из пап восьмого века великодушным, народом франков[4], а в одном римском сочинении того же времени, в котором св. Петр просит у франков помощи, этот святой называет их своими приемными сыновьями, так как известно-де, что франки гораздо больше других народностей, живущих на земле, преданы божественному посланнику Петру.

Не подлежит сомнению, что победа, одержанная этим племенным сознанием над старонациональной символикой естественных связей, представляла серьезную опасность для немецкой народности как целого. Под его влиянием, упрочившимся благодаря далеким переселениям, благородные племена Востока, готы и лангобарды, вандалы и свевы, утратили свои немецкие названия.

По особому благоволению судьбы возникло чрезвычайно важное политическое расширение владений именно там, где наиболее сильно развита была племенная гордость. Франки не ограничивали свои честолюбивые замыслы одной той областью, которую занимало их племя; королевская династия Меровингов, начав подчинением салических франков, занимавших область по Шельде, покорила все другие франкские племена и приобрела господство над алеманнами, тюрингами и баварцами. Этим путем, конечно, не могло возникнуть единое немецкое государство, которое включало бы в себя все племена. Меровинги были далеко не в состоянии утвердиться как единственные властители на правом берегу Рейна; их владычество носило здесь характер азиатских деспотий; оно ограничивалось главным образом хозяйственными требованиями и военными претензиями; о едином франкском правительстве почти не было и речи; племенные государства оставались обособленными типами государств, управлявшихся собственными князьями.

Меровингское государство отнюдь не состояло из одних только чисто немецких племен, расположенных к западу от Вогезов. Не менее распространилось оно на юг, в Бургундию и Прованс, в Среднюю Францию и Аквитанию: рядом с германской частью государства появилась романская его часть.

При такой двойственности отношений не могло развиться отличительное немецкое сознание единства государственного строя. Племенное сознание склонялось на сторону единства немцев, хотя и встречало препятствия для полного своего проявления; для государства же как целого развилось лишь политическое сознание господствующего класса, которое писателями того времени как вовне, так и внутри государства, совершению правильно отмечалось как франкское. Это сознание далеко не было национальным, немецким. Оно указывало лишь на факт наличности свободы