Шрифт:
Закладка:
Я целовал твой «анютин глазок». Все твои строчки целовал. И слезку твою принял в сердце, мой нежный ангел-Олюша. Ты мой Ангел-Хранитель, мой водитель. Я снова начну писать «Пути». Завтра я соберу все справки о поездке4, и все сделаю, что в силах, чтобы прийти к тебе, услышать сердце твое, обнять тебя, ненаглядная моя. Единственная моя, _п_е_р_в_а_я_ моя так сознанная любовь. Полнее такой любви — нет другой. Я знаю это, и это святая правда. Это высшее счастье на земле. Оля, ты столько мне дала, даешь… — Господи, я так остро чувствую недостоинство свое. Ты, Оля, — о, поверь, это истинное во мне! — дар чудесный, высшее благо из всех благ на земле… поверь! Ты — прекраснейшая из русских женщин, чистейшая из чистых, глубочайшая из глубоких душ. Ты _т_а, идеал которой предносился мне в грезах творческих… — полное воплощение его, — о, сбывшийся дивный сон! Ласточка, горлинка, девочка ясная, как я нежно тебя ласкаю, как исступленно молюсь тебе, — стань явью живою, стань моею вечной.
Олька, милочка, не глупи… какие еще у меня могут быть «двигатели к фактам»?! Караимочка эта никак не касается сердца, чувствований даже, тем более — «вожделений». Как я далек от этого! И — уверен — и она тоже. Разве могу я сопоставлять тебя с кем-нибудь?! Я счастлив, что «Мери»5 — твоя лошадка. Перестань видеть томящие сны. Ты должна спать без сновидений, — ты теперь вся здорова. — Лермонтова я не сравню с Пушкиным, а прозу его я считаю образцовой по той поре. Чехов ставил его «Тамань»6 — как образец рассказа7. И это верно. Пушкинская точней, четче, — самостоятельней. Стихи Лермонтова страшно перегружены _л_и_ш_н_и_м, у Пушкина — только необходимое, кратче нельзя, предел. Как Слово Божие. У Лермонтова тьма безвкусицы, громкости, красивости, вычурности (* вперемежку с совершенно гениальным!). — Арабесок. У Пушкина — чекан, у Лермонтова — расплесканность, часто ходульность… — но ведь и молод же был! И — понимал, _к_т_о_ такой — в сравнении с ним — Пушкин! И как же из него чер-пал..! Сличи, детка… — увидишь, сколько в «Демоне» — «реминисценций», часто непростительных. Демон — романтически-эффектен, до… «парфюмерии» и «кондитерщины», сладости много. Ты, м. б., не согласишься со мной, но Лермонтов мне напоминает «провинциальных» кокеток, отчасти с приглупью. Очень _г_р_о_м_о_к_ и многоречив. Была, помню, во Владимире дама-каланча, звали ее «Драцена Грандиоза»8. Она, обычно, говорила выкрутасно: «Вчера мы отправились в прогулку для моциона… ну, взять небольшую порцию кислорода… ну, чуть провентилировать дыхательные пути… и подверглись ужасному действию электрического тока». Это означало: попали под грозу. Или: — «вернувшись с прогулки, я сейчас же приняла горизонтальное положение». Ну, помнишь, как у Гоголя, — Маниловы?9 «Облегчить нос посредством платка»10.
Детка, хочешь, я перепишу для тебя «Трапезондский коньяк»? Вчера я читал и смеялся — «Веселенькую свадьбу» читал, из «Как я встречался с Чеховым»11. Да, встречался, когда был гимназистом 4 кл., — и мой приятель Женька участвует. Это — я тебе, кажется, писал? — три очерка: «За карасями», «Книжники, но… не фарисеи» и «Веселенькая свадьба». Хохотал мой доктор. И Чехов бы посмеялся: он тут живой. Ах, прочитал бы я тебе! Но как это далеко от… «Путей»! Хотя писано тут же, после лежанья — 5 дней! — в американском госпитале, писал в Альпах, в 34 году, летом. А в марте тридцать пятого — начаты «Пути». Тогда я «отдыхал». И — побаловался. Много юмору. Да и нельзя иначе — ведь я давал Чехова, и его отсветы тут — «зернышки» из него, которые он потом — после наших «встреч» — и раскидал в рассказах. И его «Свадьба»12 — это же вышла из… _м_о_е_й, которую видели мы с Женькой, — и которую он «подглядел»! Вот как странно… — пересеклись пути слагавшегося писателя и… «зародышка» — т. е. — меня. А что я из сего сделал, — ты бы меня обласкала. И тут — тот же я, мальчик Тоник, восторженный, благоговеющий перед Божьим даром. Господи, тогда «писатель» — был для меня — святая святых. Теперь..? Почти — то же. Т. е., когда я сознаю, что — действительно, _п_и_с_а_т_е_л_ь, не торгаш, не «на заказ», а — _с_л_у_ж_и_т_ь. Я это выразил в конце «Веселенькой свадьбы» так: — «После, мы прочитали на карточке: „Антон Павлович Чехов, врач“. Он жил внизу, под вывеской — „для свадеб и балов“. Он видел! Может быть, и нас он видел. Многое он видел. Думал ли я тогда, что многое и я _у_в_и_ж_у — „веселенького“ — свадеб, похорон, _в_с_е_г_о! Думал ли я тогда, что многое узнаю, в душу свою приму, как все, обременяющее душу, — для чего?..»13
Ты, Ольгуночка, многое видела, многим обременила душу. И ты знаешь, для чего обременила. Теперь ты должна освободиться от бремени. И ты освободишься и познаешь чудесную легкость… и наградишь этим сладким и горьким бременем многих-многих… О, ты икрянАя девочка… и сроки твои подходят. Ты — истинная, настоящая. Дай же, обойму тебя, родная моя, мое сердечко чудесное… столько несущее чудесно-страшного, светлого, больного, нежного, затаенного, чуемого, благодатного… — «и благословен плод»… сердца твоего!14
Не могу оторваться, так хочу шептать тебе, уверить тебя, внушить тебе — будь той, какой даровано быть тебе, _д_а_н_о, как долг, который ты обязана вернуть! Ты это сделаешь. Оля моя, сегодня, в день твоего духовного Рождения, в радостный, светлый день, — ты найдешь себя совсем другой, чем три протекших года тому была. Перед тобой не туманные пути, а верная дорога. Не скорби и томления страхами впереди, а радостное сознание твоей назначенности, избранности и… — творческой воли. Ты видишь, — верю! — что _т_а_к_ и нужно было, что наша встреча не случайна, что она была _д_а_н_а_ в Плане. И надо принять ее, эту встречу, как Господне благословение. Для меня — именно так. Мне надо было, дано было — найти тебя и пробудить, родить тебя в новую жизнь. Мою детку духовную, мою красоту живую. Какими словами высказать тебе, все, что во мне к тебе? Все слова в тебе тонут, такая ты неисчерпаемая, все чувства не изопьют тебя, неупиваемую! Люблю неизлюбимую тебя. Всю. Оля, твой День — 27 мая
