Потом я спросил Валли почему уже больше недели никто не проходит мимо нашей вехи, и он сказал, что, возможно, дело в изменении маршрутов или расписаний, или карантине, или «политически мотивированных решениях по ограничению прохода кораблей через наш путеуказатель». В общем, он не знает, или врёт, что не знает.

— Валли, ты врёшь?

— Я не могу врать, поскольку я всего лишь программа и работаю на основе представленных данных.

[30.07.88]

Первые плоды. Я смог создать нечто — алиссум скрещенный с клеомой, у цветка сиреневые лепестки с тычиночными нитями прямо на них! Теперь оно ветроопыляемое, что с точки зрения выживания ему вряд ли пригодится на астероиде, но с точки зрения эстетики он превзошёл самого себя это уж точно. К тому же у него смещённая симметрия, одна сторона копирует другую, но немного смещена вверх. И самое главное — один из листочков окрасился в более тёмный оттенок зелёного, нежели остальная часть растения. Феноменально и великолепно.

Я показал цветок Валли, и он согласился с тем, что это прекрасно. Он со всем соглашается, никогда не возразит, отличный последователь. Иногда я ненавижу его, когда хочется поспорить, ведь в споре рождается Истина, но это желание быстро проходит, и вообще, мне кажется, что это происки тёмных сил Космоса. Но Солнце крепко держит меня в своих объятиях и не отдаст в лапы сомнения, особенно теперь, когда я так послужил на всеобщее благо и родил свой первый шедевр.

[03.08.88]

Имя астероида пришло ко мне во сне. Его зовут — “0000.0000”. Восемь нолей. Я знал, что к этому дню я начну получать знаки, во сне и наяву, и вот — всё свершается, как и должно. Сегодня начинаются последние приготовления.

[07.08.88 / -1]

Я всматриваюсь в Бездну звёздного полотна, и она начинает кружится по спирали, пытаясь заворожить меня. За стеклом вехи — реальность чужой картины, и кто-то заставил нас верить, в то, что она — факт. Я докажу, что это не так.

Как только картина начинает стареть, ты видишь всю её плоскость. Как будто между её трёхмерной реальностью и зрителем трескается прозрачный экран. Уметь создать такой экран — это и был главный трюк художника, но в итоге остаётся потрескавшийся холст, а не произведение искусства, «Ceci n’est pas une pipe» — Ceci n’est pas une œuvre d'art [1].

Лучистая флористика же, (так я буду называть её, потому что слово «лучевой», или, «облучённый», имеют, в основном, негативные коннотации), да и любая флористика, — реальна. Можно показать человеку тысячи великолепных картин, наполненных авторским восприятием и мастерством, но кто осмелится сказать, что живой мир, который можно к тому же понюхать и потрогать, повлияет на человека хуже потрескавшегося экрана?

Поэтому я отвергаю творения всех стеклодувов, мастерящих экраны и выдающих себя за художников, и провозглашаю эпоху превращения всего мира в великое полотно. Моё сердце лежит к цветам, сердца других художников могут больше лежать к ландшафту или архитектуре, и чему угодно ещё, покуда это не ремесло стеклодува.

Когда каждый человек пропустит через себя плоды нашего искусства, мир преобразится, и, я даже не могу представить насколько, ведь такого ещё никогда не было.

[08.08.88 / 0]

Спустя ровно месяц, мой астероид цветёт. Это точка отсчёта, сегодня я достиг нуля координат, Чёрного квадрата, который завтра разорвётся изнутри под давлением тысячи цветов. Красный, синий, фиолетовый, жёлтый, оранжевый, голубой, нежные лепестки, но какие мощные и пробивные, они сожгут холодную Вселенную живительным пламенем — ведь все они дышат Жизнью.

Я не преувеличиваю, тысяча — по всему астероиду. Грунт принял их семена, цветы не погибают в нём. Теперь вся космическая пыль превращается в пыльцу, я чувствую её сладкий запах повсюду. В лёгкой дымке, повисшей над Садом я вижу красные огоньки, они левитируют, как и я, они — лёгкость моей победы, мой триумфальный венец. Я слышу голоса корней, на волшебном, нечеловеческом языке они зовут меня к себе, возглавить парад.

Я преобразуюсь в свою природную форму, сброшу оковы человечности, и пойду. Мне не нужен воздух, только питательная почва астероида, и Свет. Мои корни обвяжутся вокруг корней моих творений, мы достигнем ядра и разломим его напополам, чтобы разделиться и полететь во все уголки Вселенной. Завтра умирает Время, так спойте же ему прощальную песню вместе с нами:

Последние секунды, и Смерть настигла Мир,

Лишь тонкий писк порвавшейся струны

Звучит в кромешной темноте Последнего Мгновения,

И всюду разлетаются Лучистые Цветы

С Солярного благословения, где ты –

Такой же, как они, цветёшь и видишь сны

О новом Саде, Вечности и музыке живущих Лир.

В комнате стояло два человека в скафандрах, один из скафандров был простым, немного мешковатым и старым, другой — современным, скроенным по фигуре, с серебристой нашивкой на груди. Человек в простом скафандре дочитал текст песни вслух и сказал:

— Это была последняя запись. Почти месяц назад.

Человек с нашивкой, глядя в никуда, сказал:

— Когда он садился на корабль, он сказал, что у него никого не осталось, — он подошёл к стене, в которую был встроен разбитый панорамный экран с видом на открытый космос, и свет далёкого Солнца показал его стареющее лицо.

На полу в форме круга были выстроены горшки с тем, что когда-то было цветами, но теперь — это были лишь скрученные высохшие ветки, выжженные радиацией и покрытые серой пылью астероида. В центре круга лежала куча серого грунта, из которой торчал деревянный черенок, а к нему тряпками было привязано голое тело, на котором кожа висела, как огромный костюм на маленькой вешалке, лицом оно было повёрнуто к разбитому экрану. Ноги его были вкопаны в кучку грунта, одна рука плотно привязана к бедру, а вторая, окоченев, висела в вакууме, ладонью вверх.

Человек с нашивкой взглянул на его лицо: перетянутая синяя кожа, веки сомкнуты, рот раскрыт, — на языке скопился слой пыли. Они обошли веху ещё раз, убедились, что ИИ станции