Когда туман сотворения рассеялся, он шагнул ко мне, улыбаясь, и я был ослеплён его красотой. Он смутился моим молчанием и спросил, тихо и неуверенно, лишь пробуя свой новый голос:

— Я не нравлюсь тебе таким?

Он стоял передо мной, ослепительный в своей новорожденной обнажённой красоте, его кожа сияла на солнце, а глаза отражали звёзды, и вездесущие непокорные духи Барбатоса, маленькие ветерки, играли с его волосами, распуская их серебристой рекой, сбегавшей по их бестелесным спинам.

Я ответил:

— Ты совершенство.

И тогда он снова улыбнулся, и его губы, которым я придал цвет розоватого аметиста, коснулись моих, и я ощущал жар, исходивший от него, жар тысячи лавовых рек, невыносимый для любого смертного, но я был богом, и он лишь ласкал меня, как тепло очага. И я принял его. Я принял жар Аждахи и заново принял его любовь — и отдал ему свою, ибо желал этого не меньше, чем он. За тысячи лет я не знал радости, подобной той, которую разделял с ним. Мы больше, кажется, не расставались ни на миг. Я засыпал, прижимая его к себе, и просыпался от того, что он целовал меня. Он поил меня золотистым вином и танцевал, сбросив одежду, которую не любил, и щёлкал пальцами, рассыпая с них искры. Мы бродили по миру, уйдя ото всех, и лежали на мягкой траве, давая прохладной утренней росе смочить нашу кожу. Мы оставались на недостижимых островах и на горных вершинах, где никто не мог потревожить нас, и он ласкал меня, то нежно, то яростно — две сущности всегда уживались в нём, и я любил это, я упивался его нежностью и его страстью, терялся в них, забывая обо всём, вдыхая запах его кожи и волос, сжимая его в руках, погружаясь в неугасимый жар его тела, а он склонял голову мне на плечо и шептал мне на ухо слова, которые имели значение, лишь когда их произносил он, и повторял моё имя, а я повторял в ответ его: Аждаха… Судьба.

Мы были счастливы и смеялись — я много смеялся тогда. Мы снова сражались и снова придавали этому миру черты, которые желали в нём видеть. Аждаха хотел видеть красоту, и я создавал её для него, и не было большего счастья, чем наблюдать, как его глаза сияют, отражая звёзды, и слышать, как он поёт, и в его голосе больше нет печали, лишь любовь. Я хотел видеть порядок, и для Аждахи не было большего счастья, чем сражаться за него вместе со мной. А потом мы снова скрывались в уголках, известных только нам, и предавались любви, и я, утомлённый, клал голову ему на колени, а он перебирал мои волосы и целовал мои руки, и его аметистовые губы снова повторяли моё имя, звали меня, и я не мог ослушаться их, и он смеялся, когда я тянул его к себе, обвивал мою шею руками, и я целовал его снова и снова, ласкал его мягкую и горячую кожу, пил его нежность, как золотистое вино, а он шептал, дрожа и прижимаясь ко мне: я всегда буду с тобой, Моракс…

Я не люблю, когда меня зовут так. Он звал меня так. Это древнее имя, и сейчас мало где оно в ходу. Я сам так захотел. Аждаха нарушил свой контракт, Аждаха покинул меня. Я не хочу слышать имя, которым называл меня он. Не потому, что я не люблю его — потому, что никогда не перестану.

Я долго не хотел замечать перемен. Не хотел видеть, как его сознание расслаивается и затуманивается, а полотно его памяти идёт рябью, как вода на ветру. Я не хотел замечать, что он всё чаще печален или зол, и что мне всё сложнее сделать его счастливым. Иногда он смотрел на меня, словно не понимая, кто перед ним, но я окликал его, и вскоре он снова улыбался и смеялся вместе со мной. Я не хотел придавать этому значения. Я верил, что наш контракт нерушим.

Аждаха не повинен в том, что нарушил его. Таков круг жизни. Богу иногда тяжело это принять, мы — постоянство. Но Аждаха не был богом. И однажды Аждаха перестал узнавать меня, сколько бы я ни окликал его, он забыл меня, забыл наш уговор, забыл, за что мы сражались. Ветра и дожди стачивают скалы, сравнивают их с землёй, и так же время на моих глазах стачивало и сравнивало с землёй разум Аждахи.

Я пытался спасти его. Я отдал ему часть себя, своей силы, надеясь, что это вернёт ему сознание, а мне вернёт его. Но даже боги бессильны перед законами бытия. Аждаха распадался, Аждаха умирал.

Теперь он нёс лишь разрушение миру, который так любил. Теперь он сражался со мной, видя во мне врага. Я звал его, всё ещё надеясь, что он очнётся, но он больше не узнавал мой голос. И в конце концов я смирился. Я больше не мог позволить ему ходить по земле, я должен был исполнить условия нашего контракта и заточить его там, откуда когда-то он звал меня своей песней, полной любви и скорби. Впервые в жизни моё сердце разрывалось при мысли о порядке, который я воплощал. При мысли, что я вновь заключу Аждаху в его тюрьму. При мысли, что я потеряю его навсегда. И возможность того, что он победит меня, почти приносила мне облегчение.

Но любовь Аждахи была сильнее его памяти и сильнее его безумия. И в последней нашей битве он позволил мне победить. Не потому, что я был сильнее, но потому что даже безумным, потерянным и озлобленным, не понимая, что чувствует и почему, вернувшись в своё грозное обличие дракона, он любил меня. Память камня хранит самые сильные чувства. И его любовь была сильнее всего. Как и моя.

Иногда я брожу недалеко от места, в котором он заточён. Ветра обтачивают горы, меняют облик земли, но я ещё помню её такой, какой она была тысячи лет назад. Я не склонен к фантазиям, мало кто из богов склонен, разве что Барбатос. Но я всё же хожу туда и жду, что вновь услышу его песнь. Вновь услышу, как он зовёт меня: Моракс… Я снова с тобой, выведи меня из тьмы — и я никогда больше не покину тебя.

II

Разум Эи неподвижен, как воск, застывший в воде. Ничего