и дополню ее некоторыми сведениями — в славу Божию. Пусть мой пример будет новым доказательством той истины, что от Господа исправляются человеку пути его и что все мы, служители церкви Его, ничто иное, как орудие в руках Его. Ему угодно было назначить мне поприще служения в Америке — и это исполнилось, несмотря даже на противление воли моей.

3) В семинарию я поступил уже девяти с половиною лет и после нескольких попыток матери моей определить меня на место отца моего пономарем. Попытки эти были напрасны, несмотря даже и на то, что мать моя оставалась в беспомощном положении с тремя детьми, кроме меня. Попытка в том же роде сделана была еще чрез два или три года после поступления моего в семинарию, но тоже напрасно. И это, конечно, потому, что мне суждено служить не на месте моей родины, а в Америке.

4) Сам автор статьи по случаю которой я пишу это, скажет, что ему не с кем другим, а со мною пришлось бы ехать в академию, если бы я уже не был женат в то время, когда пришло распоряжение прислать из Иркутской семинарии двух учеников; и тем более, что сам ректор наш имел меня в виду на этот случай, как он это высказал мне после. А почему он не остановил моей женитьбы, то причиною этого был весьма редкий и даже необыкновенный случай, а именно: река Ангара, отделяющая семинарию от монастыря (где жил наш ректор, и откуда он во все учебные дни приезжал в семинарию на целый день) в тот год (1817), при вскрытии своем, на многие дни прекратила всякое сообщение монастыря с городом. Лед на ней сначала прошел было почти совсем, а потом опять остановился на несколько дней и так плотно, что известный тогда в Иркутске монастырский послушник Иванушко перешел чрез него с одного берега на другой. А в это время мне пришла мысль жениться, и я успел подать просьбу, без позволения отца ректора получить вид на женитьбу, и даже начать сватовство. Не будь этого случая — тогда, конечно, ректор не позволил бы подавать мне просьбы о женитьбе. И тогда мне пришлось бы ехать в академию, а не в Америку.

5) Но виднее всего оказалась воля Божия о мне при перемещении моем из Иркутска в Уналашку, т. е. в Америку. Во диакона я рукоположен 13 мая 1817 г., во священника 18 мая 1821 г. к той самой церкви, как говорит автор, и где я служил до самой отправки моей в Америку. И точно, тот выходец (из Уналашки), о котором он упоминает, был видимою причиною того, что я уехал в Америку. Но не рассказы его мне лично пленили меня. Это было иначе — или, пожалуй, так, да не так.

Выходец этот (некто Иван Крюков, живший с Алеутами 40 лет), по приезде своем в Иркутск, остановился в нашем приходе, где и проживал с ноября почти до половины февраля. Я был духовным отцом его и всего его семейства и потому я был с ним довольно коротко знаком. И точно, чего-чего не рассказывал он мне и об Америке вообще, и об Алеутах в особенности, и чем-чем он не убеждал меня ехать в Уналашку; но я был глух ко всем его рассказам, и никакие убеждения его меня не трогали. Да и в самом деле, мог ли я, или был ли мне какой расчет, судя по-человечески, ехать Бог знает куда, — когда я был в одном из лучших приходов в городе, в почете и даже любви у своих прихожан, в виду и на счету у своего начальства, имел уже собственный свой дом, получал доходу более, чем тот оклад, который назначался в Уналашке?

И потому, когда, по распоряжению покойного преосвященного Михаила, были спрошены все священнослужители по всей епархии: не пожелает ли кто ехать в Уналашку и если не пожелает, то почему именно? — в числе прочих подписался и я, что не желаю занять это место, по причине отдаленности. И это написал я со всею искренностью, имея в виду, что ежели наши вдовы, живя и за десять верст от начальства, остаются без всего (тогда не было еще попечительства), то что же будет за десять тысяч верст? Так я думал, так и говорил другим своим собратиям.

Но когда этот же выходец — уже простившийся со мною совсем и на прощание еще убеждавший меня ехать в Уналашку (это я живо помню) — в тот же самый день, при прощании своем с преосвященным (у которого мне случилось быть в то время, и даже в гостиной, что было со мною в первый раз), стал рассказывать об усердии Алеутов к молитве и слышанию слова Божия (что, без сомнения, я слышал от него и прежде и, может быть, не однажды): то — да будет благословенно имя Господне! — я вдруг и, можно сказать, весь загорелся желанием ехать к таким людям. Живо помню и теперь, как я мучился нетерпением, ожидая минуты объявить мое желание преосвященному, и он, точно, удивился этому, но сказал только: «Посмотрим».

Могу ли же после этого я, говоря по всей справедливости, вменить себе в заслугу, или считать за какой-нибудь подвиг то, что я поехал в Америку?

Равным образом, могу ли я присвоить собственно себе что-либо из того, что при мне или чрез меня сделалось доброго и полезного в тех местах, где я служил? Конечно, нет; по крайней мере — не должен. Бог видит, как тяжело мне читать или слышать, когда меня за что либо хвалят и особенно, когда сделанное другими или, по крайней мере, не мною одним, приписываюсь мне одному. Признаюсь, я желал бы, если б это было только возможно, чтобы и нигде не упоминалось мое имя, кроме обыкновенных перечней и поминаньев или диптихов. Но как это желание мое неудобоисполнимо (как, например, при исчислении архиерейских кафедр,[3] и самая краткая история Российской церкви не может не упомянуть обо мне), то я искренно желал бы, чтобы в подобных случаях сказано было обо мне так же, как, например, в предисловии к Евангелию, переведенному на Якутский язык, т. е., что это сделано при таком-то преосвященном: лучше, проще и справедливее этого, по моему, быть не может. «А как же, спросит меня автор статьи, по случаю которой я пишу это, — как же говорить или писать о ваших путешествиях? Тут никак не приходится „при“». Как? Очень просто! Возили или перевезли —