и очень значительно трубил. Он рассказывал Алле о Каракумах, хвалил город, в котором живет, хвастал длинными командировками в «горные саванны Бадхыза» и в «соленую пустыню Кара-Богаза». Я решил приземлить Жудягина. Не тая насмешки, я спросил:

— Кого же ты ловишь в своих джунглях? Джейранов или шакалов?

— Почему это? — взметнулся Антон.

И побагровел. Кадык его часто-часто запрыгал, нос уныло повис. Поискав вилку, он принялся ковыряться в остатках салата. Мне стало его жалко.

— О деле мы решили поговорить потом, — пояснил я жене. — И все-таки, Антон, проясни: ты что, стал сыщиком?

Он отложил вилку и поднял голову. Спокойно и твердо смотрел он мне в глаза, и не было сейчас в лице Жудягина и тени привычной неуверенности и стеснительности.

— Я должен исправить ошибку. Свою и чужую, — просто сказал он. — Но важнее свою, с меня все пошло.

— Туманно, Антон, — подала голос Алла.

Он пожал плечами, слабо усмехнулся.

— Ну да, туманно... Кумли, коренные жители пустыни, говорят, что до сорока лет твои грехи записываются на песке, а после сорока — на камне. Мне за сорок, надо соскребать.

Я молчал. Я был уверен, что сейчас, за столом, он не будет откровенничать.

— В общем... — Антон рассеянно пошевелил пальцами. — Я потерял... как бы сказать? Потерял моральное право работать следователем. На моей совести сломанная судьба. Я ошибся, слишком увлекся. Излишне поверил в себя... Теперь надо исправлять. Вот и все.

Последние слова он проговорил с облегчением, словно радуясь, что не надо продолжать.

— Пойдем-ка, Антон, в кабинет, — благодушно, насколько смог, сказал я, вставая. — Вскроем твой портфель, а Алла нам кофею...

И вот мы усаживаемся наконец, я — на диване, он — в кресле, у длинного журнального стола. Жудягин принимается быстро выкладывать толстые пачки бумаг, стянутую резиночкой связку писем, бобины магнитофонной пленки, какие-то отдельные листки с плохо пропечатанным через голубую копирку текстом. Всего этого так много, что я впадаю в тихое отчаяние и с надеждой, что вдруг да и удастся отделаться разговором, с фальшивой деловитостью произношу:

— Только сначала саму суть, без этих бумажек, якши?

— Якши, — без выражения повторил Антон и почти без паузы начал рассказывать о событиях, происшедших в сентябре прошлого года на каракумской метеостанции Бабали.

Антон бубнил монотонно и как бы нехотя, и я подумал, что какого тогда черта он носится с этим делом, если ему оно так безразлично. Но он вдруг прервал рассказ, раздраженно воскликнул:

— Нет, так нельзя, Сергей! Не то, не то... Надо все прочитать, только тогда можно...

Вошла Алла с подносом, заставленным кофейными чашечками, блюдечками, сливочниками и прочими предметами нашего старинного, немецкого фарфора сервиза. Ай да Алла, уж перед Антоном можно было бы и не козырять! Все равно не оценит.

Кофе был хорош и безмерно горяч. Прихлебнув, я обжег язык и, отдуваясь, как бы между прочим спросил:

— Да... А я-то чем могу быть полезен, Антон?! Связей у меня, знаешь ли, нет — таких, что тебе пригодились бы. Разве что в областном масштабе, но это...

Он замахал руками и состроил гримасу — какие, мол, связи! Однако заметно было, что Жудягин волнуется.

— Так что же я могу?

Звякнула чашка. Слава богу, цела...

Антон молчал. Он постепенно приходил в себя, даже руки убрал под стол, подальше от драгоценного сервиза.

— Я приехал просить тебя об огромной услуге, Сергей, — несколько торжественно, но все же нетвердым голосом наконец проговорил он. — Изучи эти документы, мои записи, все-все, что здесь. И напиши повесть. Все в точности, до мелочи, без малейшего преувеличения.

— Зачем?

— Зачем?! — Руки Жудягина вырвались из-под столика и взлетели над головой. — Да затем, что это единственный способ найти того парня. Он скрылся. Там, — он ткнул пальцем в люстру, — искать его не хотят. По закону не положено. Не имеют права, в общем. А если он прочтет...

Антон смотрел на меня не отрываясь. Он и вправду ждал, что я серьезно восприму его бредовую идею и пойду за ним, как бычок на веревочке. Это надо было такую чушь придумать: излагать в повести уголовное дело, да еще документально. Чтобы кто-то прочитал и что-то понял.

Всего несколько секунд я молчал, делая вид, что обдумываю все это.

Жудягин отвел глаза и принялся аккуратно собирать со стола бумаги. Лицо его было не столько удрученным, сколько отрешенным: видно, он сразу выбросил меня из головы и уже обдумывал ближайшее свое будущее — куда ехать, где искать помощь и к кому обращаться. Кажется, он даже не обиделся: с пониманием, как должное, принял мое нежелание вмешиваться в сомнительную историю.

— Будем читать, Антон, — пробормотал я. — Если меня это проймет, тогда...

Я недоговорил.

...В половине пятого утра, ошалев от кофе и сигарет и чувствуя, что силы на исходе, я закончил изучение материалов из жудягинского портфеля. Я прочитал все документы и письма, прокрутил несколько магнитофонных пленок, выслушав пространные комментарии к ним Жудягина и его рассказ о перипетиях расследования чрезвычайного происшествия на метеостанции Бабали.

Утром — для нас оно началось примерно в десять, — наскоро позавтракав, мы задвинули в кабинете стол в угол и принялись раскладывать на полу пасьянсы из бумаг и пленок. Необходимо было привести их в систему, выделить главное, протянуть логические нити. Мы провозились до прихода Аллы с работы — было это что-то около семи. Она сухо поздоровалась с Антоном и позвала меня на кухню.

— Ты что, тоже чокнулся? — зло начала было жена, но я сразу отрезал, чтоб больше к этому не возвращаться:

— Я буду писать повесть, ясно? И прошу...

Я повысил голос, дабы она поняла, что ее вмешательство будет воспринято мною в штыки.

На следующий день Жудягин уехал с пустым портфелем, переложив в него из карманов плаща носки, электробритву и зубную щетку.

Бумаги и пленки остались у меня. Предстояла кропотливая работа, но, еще не начиная ее, я отчетливо представлял себе повесть, которую напишу.

Я буду рабом хронологии, моими вехами станут дни недели. Сначала — той, что предшествовала невеселым событиям на пустынной