Шрифт:
Закладка:
Живопись Голландии XVII века, как я уже отмечал, напротив, прославляла буржуазную добродетель, чего нельзя сказать о Пикассо и Диего Ривере - хотя вспомним Нормана Рокуэлла, презираемого элитой клерикалов. Британское движение "Искусство и ремесла", возникшее в 1860-х годах, прославляло рабочих и их мастерство, а не боссов и их машины. Джон Рёскин восхвалял готику в архитектуре как труд пролетариев, а не как игру элиты, которую он презирал в архитектуре Возрождения. В 1866 г. он писал: "Давайте же вместе поинтересуемся, на какие игры тратит свою жизнь играющий класс в Англии. Первая из всех английских игр - зарабатывание денег"³. Он так и не понял, что "зарабатывать деньги" можно только производя товары и услуги, за которые другие люди готовы отдать свои деньги.
Вряд ли найдется английский или французский интеллектуал XIX в., который не был бы одновременно сыном буржуа и не был бы сурово враждебен всему буржуазному. Отец Рёскина занимался импортом вина, один дед был успешным оптовым торговцем, другой держал питейное заведение. Поэт Артур Хью Клаф, сын торговца хлопком из Чарльстона (Южная Каролина), считал, что может с усмешкой относиться к тому, что он называл декалогом бизнесмена (1862 г.): "Ты не должен красть; пустой подвиг, / Когда так выгодно обманывать. ... . . / Ты не должен жаждать, но традиция / Одобряет все формы конкуренции"⁴ У Аддисона, Стила, Дефо и Лилло за полтора века до этого, или у Бена Франклина и Сэмюэла Джонсона за столетие до этого, или у Джейн Остин за полвека до этого, как мы видели, или даже у раннего Диккенса в "Пиквикских книгах" (1836-1837), тон иной, гениально терпимый к буржуазному прожектерству.
В сознании церковников после Великого преобразования произошло нечто странное, заслуживающее понимания. Как сказал бы марксист, культурная надстройка с 1848 года вступила в противоречие с материальным базисом. Независимо от того, подходит ли для этого неизбежная тенденция противоречить самой себе или какое-то менее изящное объяснение, утрата веры в буржуазию в час ее триумфа имела серьезные последствия не только в экономике, но и в политике.
Отцы и сыновья находились в состоянии войны: Клаф против своего отца, Тургенев против своего. Как отмечает Франко Моретти, в ранневикторианской литературе (он рассматривает романы 1840-1850-х годов Диккенса, Дизраэли, Гаскелл, а также роман Дайны Крейк "Джон Галифакс, джентльмен", 1856) "когда два поколения сталкиваются друг с другом, старшее оказывается более буржуазным, чем младшее":
Я не припомню другого жанра, кроме античной трагедии, где бы столь горькое проклятие связывало два последовательных поколения. И посыл этого сюжета безошибочен: было только одно буржуазное поколение, и теперь оно исчезает, извращенное или преданное своими собственными детьми. Его время ушло.⁵
Посыл тот же, что и в "Будденбруках". Ханно, сын этически буржуазного торговца зерном и городского советника, несет в себе художественный дар, унаследованный от матери (как ни парадоксально, переехавшей в Любек из глубоко буржуазной Голландии), который обрекает его на гибель.
Социолог Грэм Петерсон предлагает правдоподобное объяснение, которое, как представляется, в деталях соответствует фактам. "В первом акте идеологической революции, - пишет он,
новое продвижение ереси и девиантности атаковало рутину, условности и аристократические элиты. Во втором акте идеологической революции тот же самый импульс к ереси и девиантности атаковал первое поколение еретиков. И этот цикл продолжается - еретики становятся конвенциональными и подвергаются нападкам со стороны своих детей-подростков.⁶
Иными словами, с тех пор как в начале XIX века был сломан пирог обычаев, во всех сферах - от музыки до политики - возобладал цикл, когда один авангард сменяет другой.
В этом (и в некоторых других вопросах) я изменил свое мнение. Я начал заниматься экономической историей в возрасте двадцати четырех лет, будучи только что подготовленным экономистом-самуэльсонианцем, доказывая историку Дэвиду Ландесу, что, по моему зрелому мнению, культура была тривиальна по сравнению с "данными" технологиями и вкусами. В том 1966 г., недавно обращенный изучением экономики к марксизму в стиле Джоан Баэз, поющей народные песни, я, тем не менее, был полон решимости в марксистско-самуэльсоновском стиле делать упор на материальное, а не на духовное, на самуэльсоновские силы цены и благоразумия в противовес тому, что я называл социологией, о которой, надо сказать, я знал очень мало.
Я не беру назад ни одного из своих расчетов по экономической истории тех дней, расчетов, которые до сих пор кажутся мне красивыми и верными. По-прежнему верно, что викторианская Британия не провалилась, а средневековые крестьяне не были неосмотрительны. Я не более терпеливо, чем полвека назад, отношусь к предположению, что люди игнорируют гигантские, очевидные возможности для получения прибыли. Согласно историческим фактам и экономической логике, это не так. Предполагать бездоказательно, что они это делают, мне кажется нечестивым отношением к возвышенным мертвецам с их соловьями и псалмами, считая их в ретроспективе идиотами. Это даже плохая социология.
Разрешение противоречия между "только благоразумием" и "только культурой" лежит в понятии "буржуазная добродетель", и особенно в социологии отношения к ней людей. Когда в начале 1990-х годов я впервые планировал выступить с докладом на эту тему в Институте перспективных исследований в Принстоне, секретарь позвонила мне в далекую Айову, чтобы узнать точное название доклада. Услышав название, она рассмеялась и воскликнула: "Буржуазная добродетель! Это же оксюморон, не так ли?". Ее реакция хорошо передает суть проблемы. Историкам экономики, экономистам и другим инстинктивным материалистам, а также условно антикапиталистически настроенным левым людям разговор об этике покажется дезориентирующим. Но мы не сможем правильно увидеть экономику, пока не столкнемся с ее реальными достоинствами и реальными пороками, и особенно с реальными этическими теориями, с помощью которых общество говорит об экономике. (И точно так же, напоминаю я своим прогрессивным христианским друзьям, мы не сможем правильно увидеть добродетели, пока не столкнемся с реальной экономикой. Даже для церкви одной из величайших добродетелей является бережливость, ведущая к обогащению бедных и устойчивому балансу епархии).
"К концу XIX века, - отмечает историк Юрген Кокка, - капитализм уже не рассматривался как носитель прогресса"⁷ Этические аргументы против "капитализма" были подведены преподобным Г. Х. Уильямсом из Оксфорда в статье "Этика" одиннадцатого издания Британской энциклопедии в 1910 году: "Неспособность индивидуализма "laissez-faire" в политике привести к всеобщему процветанию и
