— Кто стучит? — спросил из-за дверей испуганный и угрюмый голос.

— Я… Кирпичов… я, душенька! — отвечал Кирпичов.

Однако долго еще не отворялись двери, так что Кирпичов рассердился и закричал:

— Отворяй, не то выломлю!

Задвижка щелкнула: высокая, сухая и мрачная фигура появилась на пороге со свечой.

— Насилу-то! — воскликнул Кирпичов ласково и принялся обнимать персиянина, который с угрюмой важностью подставил ему свои впалые, желтые, колючие щеки и глубокомысленно произнес:

— Здоров?

— Здоров, Здоров! А ты как? — спросил Кирпичов, входя в нечистую и совершенно пустую комнату.

Персиянин ничего не отвечал; он усердно трудился, запирая замки и задвижки у дверей.

Кирпичов ударил его по плечу и сказал:

— Эх, Кахарушка, как закупориваешься! знать, много тут?

Он подмигнул и щелкнул по своему карману. Персиянин замотал головой.

— Ну, что таишь от меня! я ведь не украду.

— Зачем красть, ты мой наследник! — протяжно произнес персиянин. — Умница, умница! Больше не сердишься?

— Не сержусь, не сержусь! — отвечал Кирпичов.

Хотя он считал персиянина большим дураком, однакож персиянин тотчас взял у него свой маленький капитал, как только пошли первые слухи о расстройстве дел Кирпичова. Кирпичов страшно рассердился, и с той поры уже более двух лет они не виделись. Теперь шла мировая.

— Ты мой наследник, — повторил персиянин. Кирпичов кинулся обнимать его и, целуя ошеломленного азиатца, растроганным голосом говорил:

— Ах ты, моя душенька Кахарушка, ты мой друг; ты один по-прежнему меня любишь… а то все…

Он отчаянно махнул рукой; голос его задрожал, и, чтоб скрыть волнение, он принужденно кашлянул.

Персиянин повел его в другую комнату, также грязную и пустую; только старый персидский ковер разостлан был на полу у печки, и на нем валялись засаленные кожаные подушки.

— Садись! — сказал персиянин, указывая Кирпичову на ковер и ставя на пол свечу.

Кирпичов бросал кругом взгляды, выражавшие его глубокое презрение к убранству комнаты. Однакож он сел на ковер и, заложив по-турецки ноги, сказал:

— Вот за то тебя люблю, хаджи, что ты умеешь жить. Ну, на что все эти диваны, стулья, кресла? То ли дело ковер! и сидеть ловко и лечь можно!

И Кирпичов лег.

Много говорил он о своих делах, говорил горячо. Персиянин сидел неподвижно против него и, казалось, внимательно слушал. Но вдруг странная улыбка показалась на его губах; он манил кого-то к себе, шевелил губами и снова впадал в неподвижность.

— Ну, а скажи-ка мне, Кахар, хочешь ли ты быть богачом? — спросил Кирпичов.

Мрачное лицо персиянина передернулось, черные огромные зрачки на желтых белках забегали. Он оскалил зубы.

— Хочешь? — повторил Кирпичов.

Персиянин закивал головой, Кирпичов придвинулся ближе к нему и таинственно сказал:

— Так и быть, по старой дружбе, я тебя возьму к себе в долю!

Лицо персиянина опять стало неподвижно.

— Слушай, хаджи Кахар, мне нужен капитал, я уплачу долги, книг у меня вдвое больше… — какой вдвое! вчетверо, чем долгу! Мы опять откроем торговлю, я издам сочинение одного известного сочинителя… уж такого известного, что я тебе скажу, душенька! Уж все слажено, только печатай теперь… Оно нам принесет чистого барыша тридцать тысяч!

И Кирпичов торжественно посмотрел на персиянина. Но в лице азиатца было полное равнодушие.

— Да это что! а вот я устрою контору по тяжебным делам, понимаешь? от господ иногородних буду получать дела и процессы! да хоть бы у тебя… чего лучше? вот твое наследство, ей-богу, выхлопочу! ты получишь его! где бумаги? покажи!

Персиянин ничего не слыхал, он глядел на одну точку. Кирпичов продолжал:

— Ну, где же бумаги по наследству, а? да мы просто миллионеры будем! Я еще покажу, что такое Василий Матвеич! Меня все теперь чернят, дурными слухами подрывают доверие ко мне, на порог дома меня не пускают, как будто я уже нищий и прошу у них хлеба! И все те люди, которых я кормил, поил! Ты понимаешь ли, как мне больно видеть такую неблагодарность! И разве я уж такой дурной человек, разве я чужие деньги прожил?..

Голос Кирпичова дрожал; тоска начала подступать к его сердцу, и, как часто случалось с ним в последнее время, он впал в совершенное отчаяние, начал стонать, жаловаться, плакать…

— А мои дети, — говорил он, упав в подушку лицом и зарыдав, — что с ними будет? неужели им придется жить по чужим людям, быть приказчиками?

(Кирпичов знал, каково быть приказчиком.)

— Господи! если б деньги! деньги… да я застрелюсь, если не достану денег!

Тупые черные глаза персиянина, хлопая веками, с испугом устремились на Кирпичова, в котором припадок малодушия все усиливался. Он клялся, что убьет себя, и вдруг кинулся к окну. Лицо неподвижного персиянина выразило ужас. Он быстро удержал Кирпичова и сказал:

— Не плачь! хочешь, я…

— Денег? а? денег? — весь задрожав, перебил Кирпичов.

— Нет!.. лучше! я вот, видишь, бедный: один ковер! да, бедный! А вот мне ничего не надо, мне стоит захотеть, и я буду иметь все, все… дворец, гарем… У самого властелина всей Персии нет таких жен, как у меня… две тысячи… да! и одна другой лучше!.. Хочешь, и у тебя их будет столько же?

Кирпичов усмехнулся.

— На что мне твои жены? — отвечал он иронически, качая головой. — Мне и одну-то нечем кормить. Мой магазин, отдай мне мой магазин!..

— Ты будешь его иметь! — решительно сказал персиянин.

— Как?

— На, проглоти одну лепешечку…

Персиянин вынул из кармана своего засаленного архалука коробочку и передал ее Кирпичову.

— Знаю, — сказал Кирпичов, раскрыв коробочку и взяв одну лепешку в рот, — знаю! ваше лакомство… ваше.

Персиянин тоже проглотил лепешку и снова впал в неподвижность.

Несколько времени Кирпичов с жаром доказывал ему, что все люди его враги, что горбун злодей и самый свирепый его враг; наконец он смолк и, подобно персиянину, впал в неподвижность.

Свеча нагорела; в комнате почти темно. Кирпичов простился с персиянином, И вот он входит в свой магазин. Освещение необыкновенно яркое. Золотые корешки переплетов слиты в плотную массу, и стены как жар горят, точно окованы граненым золотом! Толпятся покупатели сотнями, приказчики стучат счетами, лазят по лестницам за книгами, перья скрипят, звон золота раздается по всему магазину, его уже некуда прятать — столько выручили! Покупатели, уходя, почтительно кланяются Кирпичову. Люди с важными лицами пожимают ему руки, на которых снова горят все его брильянтовые перстни.

Кирпичов чувствует необыкновенную легкость на душе, ему весело, все его враги стоят с потупленными глазами и просят у него прощения; один только горбун, забравшись на шкаф