твердит их, как мантру. Потом при слове «шестидесятые» ей будет вспоминаться Заг и «Зигги-Зикотики», выступающие в «Средиземье», гул, рев, лабиринт света, толпа, в которой каждый танцует один. Один как перст, по воле волн влеком, я настроен на их волну, насквозь прохвачен каждым сквозняком. Насквозь, насквозь, насквозь.

– Джуд должен подписать заявление на апелляцию, – говорит Жако. – Фредерика, ты всегда была нашим связным, неужели и ты его найти не можешь?

– Ни слуху ни духу. Такой шум в прессе, а его никто не видел.

– Надеюсь, он не кинулся с моста в реку?

– Думаю, он бы позаботился, чтобы мы это лицезрели, – замечает Олифант. – Если не прыжок, то хотя бы тело.

– Я сам так думал, а теперь не уверен. Неужели никто не знает, где он может быть?

– Дэниел, – вспоминает Фредерика. – Он звонил Дэниелу в часовню, ему и канонику Холли.

Фредерика с Жако отправляются в церковь Святого Симеона. Дэниел сидит в своем ячеистом закутке и уговаривает какого-то парня дойти до больницы, тот завалил экзамены и принял шесть таблеток кодеина. Потом парень вешает трубку: то ли надоело, то ли в сон потянуло, то ли и впрямь от отчаяния. Дэниел делает запись в журнале.

– Он, похоже, сам знает, что от шести таблеток не умирают. Хотя их иногда не поймешь… Вы чего пришли-то?

– Джуд. Джуд пропал, а нужно, чтобы он подписал бумаги на апелляцию. Ну и волнуемся за него, конечно. Нужно найти его, убедиться, что все в порядке, это прежде всего…

– Он не приходил.

– А звонил? – не отступает Фредерика.

– Если бы звонил, я бы не имел права об этом сказать. Но нет, не звонил.

– Не знаешь, где он жил? Хоть примерно?

– В общем, нет… Было ощущение, что где-то на юге Лондона, но почему – не знаю.

– Мы как-то вместе в метро ехали в моем направлении, он сказал, что ему «домой».

– На юге – это полгорода, – говорит Жако. – К тому же он мог уехать. Хотя у него не было денег…

– А счет в банке есть у него?

– Нет. Мы почтовым переводом посылали, либо он приходил за наличными.

Дэниел отлистывает журнал обратно к тем дням, когда Джуд еще был для него назойливым Железным. Приходит Джинни, предлагает чаю, спрашивает, в чем дело.

– Погодите! Погодите, я что-то вспоминаю… – Она задумывается. – Он ведь со мной почти разговорился, когда Дэниел в Йоркшир уезжал. Он тогда сказал, что живет в башне.

– Вы с книгой путаете.

– Нет-нет. Он сказал: «Тут никто не хочет жить, потому что с башни сорвался ребенок». Видимо, с крыши высотки упал, а он, как всегда, сказал покрасивей…

– Это в книге, – повторяет Жако, – в книге с Балабонской башни упал ребенок.

– Может, он в книгу из жизни перенес, – возражает Джинни, роман не читавшая.

Дэниел качает головой:

– Он много что рассказывал…

– Но попробовать-то можно, – не сдается Джинни. – В местных газетах, в соцслужбах узнать, был такой случай на юге Лондона или нет.

На справки уходит время. Оказывается, падение ребенка с высотного здания не такой редкий случай, им называют Ротерхайт, Брикстон, Пекхэм, Стокуэлл. Дальше путь лежит в местную администрацию, узнать, кто еще жил в тех квартирах. По описанию – никого похожего. Больше всех подходит «башня Уэстуотер», так называется одна из высоток в жилом комплексе «Вордсворт», где все дома по загадочной прихоти застройщиков носят имена озер: «Грасмир», «Деруэнт», «Алсуотер». Впрочем, Вордсворт, как известно, любил Озерный край. В 1962 году с крыши упала девочка двух лет. Семнадцатилетнюю мать обвиняли в убийстве, но суд ее оправдал. Звали девочку Бриллиантина Бейтс, больше никто ничего не знает. В их квартире теперь живет безработный Бен Леппард, про которого говорят, что он «немного не в себе». Фредерика задумчиво хмурит брови:

– Монктон-Пардью. Бенедиктин Пардс. Может быть.

– Он там с шестьдесят второго живет, – сообщает клерк.

– Попробуем, – решает Дэниел.

Жилой комплекс «Вордсворт» выстроен в модерновом стиле, хоть говорить так уже и не модно. Бетонные башни упираются в небо, разделенные просторными пустыми участками. Балкончики, окна разной формы, круглые и прямоугольные, большие и маленькие. Рамы, некогда выкрашенные в голубой цвет, пошли пятнами, краска шелушится. Архитектор хотел, чтобы под действием стихий бетон и металл колоритно старели, как стареет гранит, но так не бывает, и теперь пятна и потеки на фасадах кажутся просто грязью. То, что на макете было зеленым газоном с деревцами и кустиками, на деле – асфальт в трещинах, из которого местами торчат чахлые, обломанные саженцы. Кое-где в трещинах вспучилась земля и тускло зеленеет что-то вроде мха. Серый день, ранняя осень, ветер гоняет обертки от жареной рыбы. Фредерика и Дэниел входят в вестибюль. Тут все пропахло мочой, жильцы, похоже, присаживаются у стенки, а потом вытирают об нее руки. Это всё клише, конечно, – тем более печальные, что никуда от них не денешься, привычная вещь. Лифт, разумеется, не работает. Фредерика через ступеньку взбегает на несколько пролетов и, как заяц черепаху, останавливается подождать медленно, но верно идущего Дэниела. К тринадцатому этажу оба запыхались. У Фредерики колотится сердце, легкие готовы лопнуть, Дэниел утирает лицо платком.

Голая бетонная площадка, облезлая голубая дверь, под дверью тарелка с обглоданной куриной грудкой и засохшим мазком кетчупа. Они стучат. Никто не отзывается. Снова стучат.

– Бен больше не выходит…

Перед ними девочка лет десяти в опрятном школьном джемпере, плиссированной юбочке и белых гольфах. У нее круглое, смугло-румяное личико, темно-рыжие, по-негритянски курчавые волосы и крупный рот. Полукровка.

– Ты его знаешь?

– Мы его кормим. То есть мама кормит. Ставим тут еду, а он забирает, когда никто не видит. Он все время дома сидит. Мама говорит, он немножко не в себе.

– А как он выглядит?

– Мы его уже давно не видели. Раньше странный был, волосы длинные, как у хиппи. Его за это били даже. А теперь он не выходит.

– Можно с ним поговорить?

– Если не отзывается, значит нельзя.

– Что, ни у кого ключа нет?

– А там не заперто. К нему и так никто не ходит, у него воняет ужас как.

Дэниел поворачивает ручку двери. Голая прихожая, голый пол, шаги гулко отдаются от стен. И запах – не обычная Джудова вонь от избытка жизни, а что-то посмертное. Темным коридором они проходят в довольно большую комнату. Окно во всю стену пропускает много серого света, в котором видно плесень и грибок, ползущие по обоям с узором из осенних листьев. Мебели почти нет. В углу матрас с грудой одеял, на столе шеренга пузырьков с разноцветными чернилами и стакан с перьевыми ручками для каллиграфии. Плита на две конфорки, словно вулкан корой, покрыта слоем пригорелой еды: черное, бурое, серо-зеленое, кое-где плесень.

В другом углу аккуратными башенками сложены книги. Под одеялами – скорченное неподвижное тело.

– Джуд… – зовет Фредерика.

– Вон. – Слабый шелест вместо знакомого скрипа.

– Это мы, Джуд, Фредерика и