Марлиани в том единственном письме этого года, которое напечатано в «Корреспонденции»:

«Через две недели Соланж выходит замуж за Клезенже, очень талантливого скульптора, который зарабатывает много денег и может доставить ей то блестящее существование, которое, кажется, в ее вкусе. Он очень влюблен в нее и очень ей нравится. Она столь же быстро и твердо решила на этот раз, насколько до сих пор была капризна и нерешительна. По-видимому, она встретила то, о чем мечтала. Давай Бог!

Что касается меня, то этот юноша мне очень нравится, равно как и Морису. Он мало цивилизован на первый взгляд, но полон священного огня, а когда он бывал у нас, то я с некоторых пор, не подавая ни малейшего вида, наблюдала за ним. Итак, я его знаю настолько, насколько можно знать того, кто хочет понравиться. Вы скажете, что этого не всегда достаточно. Это правда. Но что меня успокаивает, это то, что главная черта его характера – откровенность, доходящая до резкости. Значит, он погрешит скорее в сторону излишней наивности, чем в каком-либо ином отношении, и у него есть и другие достоинства, которые искупят те недостатки, которые у него могут и должны быть. Он трудолюбив, деятелен, решителен, настойчив. Сила – это нечто, а у него ее очень много, и физической и нравственной.

Благодаря счастливой случайности я была в состоянии произвести настоящее дознание на его счет, такое, какое королевский прокурор сделал бы о каком-нибудь обвиняемом перед уголовным судом. Некто сказал мне о нем все, что только можно сказать дурного о человеке. Я тогда еще не знала, что он мечтал о моей дочери; но тогда он лепил наши бюсты. Он хотел сделать их и в мраморе, даром. Мне не подобало бы принять такие подарки от человека, о котором говорят, что называется, как о висельнике.[674] И потом я хотела узнать, было ли то лицо, которое так о нем отзывалось, злоязычным или добродушным. Несколько объяснений, которым я вначале даже не придавала того значения, которое они впоследствии приобрели, привели к целой массе частных сведений, и в конце концов дали мне доказательства для суждения, ибо вы знаете, что в подобных делах является как бы цепь неожиданных открытий. Итак, я получила уверенность, что Клезенже – человек безупречный в полном смысле слова, а его обвинитель – остроумный, но довольно легкомысленный человек. Таким образом, я знала все самые интимные факты его жизни в тот день, когда он попросил у меня руку моей дочери. Случай доставил мне в этом отношении более ясных сведений, чем если бы я годами изучала его своими глазами.

Тем не менее, уезжая из Парижа, я ничего не решала еще, но в течение этого месяца его энергия преодолела все препятствия и уничтожила все возможные возражения. Г. Дюдеван, к которому он ездил, соглашается. Мы еще не знаем, где будет свадьба. Может быть, в Пераке, чтобы не дать г. Дюдевану задремать в вечных провинциальных откладываниях. Я вам напишу через несколько дней, потому что до сих пор еще мы ничего не назначили, я жду Клезенже завтра или послезавтра, чтобы решить с ним о дне и месте. Но это будете в течение мая.

Оглашение уже делают, и шьется белое платье. Тем не менее, в нашей местности еще никто ничего не знает, и мы избегаем громких объявлений. Надо было поберечь одно горе, еще довольно сильное и находящееся поблизости. Произошел вполне удовлетворительный обмен очень чистосердечных писем. Бедный покинутый – благородный юноша, который, как справедливо заметил его дядя, г. де Грандефф, вел себя, как истый французский рыцарь. Я очень жалею об этом сердце, но мы принимаем в семью лучшую голову, и, верно, то, что кажется роковой случайностью, является волей неба. Я сначала не желала, чтобы так скоро был сделан новый выбор. Но раз выбор сделан (а вы знаете, что родители тут не при чем), мне кажется, что лучше поскорее его одобрить»...

В конце этого письма по поводу «все увеличивающейся в деревне нищеты» и необходимости, дабы иметь возможность оказать помощь беднякам, среди семейных дел торопливо оканчивать новый роман,[675] ради «приобретения нескольких лишних банковых билетов». Жорж Санд вдруг не выдерживает несколько искусственного радостного тона этого письма и говорит:

«Создайте себе обязанности, которые бы отнимали у вас время думать о себе. Я думаю, что это единственный способ сносить страшную тяжесть жизни».

Эти слова звучат как-то странно среди радостных свадебных хлопот, среди письма, долженствовавшего порадовать приятельницу известием о блестящем и счастливом будущем помолвленных. Очевидно, что Жорж Санд либо, в сущности, больше говорила, чем вправду верила этой безупречности Клезенже, либо уже успела сильно усомниться в достоверности своего дознания о качествах будущего зятя и, наоборот, начала думать, что некий «обвинитель» Клезенже был не столь легкомыслен, как ей показалось в минуту оптимистических надежд.

В целом ряде неизданных писем, относящихся до весны 1847 г., и в единственном напечатанном письме к г-же Марлиани точно так же, как в приведенном выше письме к кн. Голицыной, Жорж Санд старается показать, что она очень довольна свадьбой, что молодые люди счастливы, что их ожидает блестящее будущее. Но за всем этим чувствуется какое-то скрытое беспокойство, более того, – какое-то горе, безнадежность. И немудрено!

С одной стороны, Жорж Санд слишком хорошо понимала, что ее игра в прятки с Шопеном и скрывание от него всей этой истории были недостойны их долголетней связи и дружбы, недостойны ни его, ни ее, и что этот образ действий справедливо должен был показаться Шопену непростительным. С другой стороны, и поведение Клезенже начало внушать ей опасения, тревогу, наконец, просто страх.

По-видимому, лицо или лица, предостерегавшие М-м Санд против Клезенже, были вполне правы.

«Это был, – говорит про Клезенже Эдмон Пуансо, – очень талантливый художник, но расточитель, человек грубый, низменный по своим манерам и выражениям, ведший существование чересчур богемское и, в общем, совершенно непригодный для брака... Арсен Гуссе, который его хорошо знал, – прибавляет г. Пуансо в выноске, – делает в трех строках такой его портрет на стр. 241 третьего тома своих интереснейших «Признаний»: «Шумный и беспорядочный господин, отставной кирасир, сделавшийся великим скульптором и ведший себя повсюду, как в полковом кафе или в мастерской».

Надо удивляться, как Соланж, помешанная на хорошем тоне и великосветскости, могла снисходительно отнестись к ухаживаниям этого «кирасира-скульптора», к которому, по словам одной знаменитой артистки, само название скульптора гораздо менее подходило, чем название