Володя решил – раз ее нет, то он будет просить ее руки у бабушки. Как потом рассказывали, картина выглядела так: появившись перед бабушкой, бряцнул шпорами, откозырял по уставу и сразу, довольно невнятно и путано, признался в своей горячей юнкерской любви и, вообще, просил не отказать и т. д. Бабушка его молча выслушала и, когда он выдохся, спросила, когда он должен отправиться в обратный путь. Он ответил – к пяти утра, так как его небольшая группа командирована с позиции в Ростов по делам. Все, что надо, уже сделали и в пять выступают обратно на позиции.

Бабушка буквально приказала ему отправиться в комнату к дедушке, который всегда был чем-то занят и в семейные дела вмешивался мало. Там, с помощью дедушки, раздеться (на нем была масса оружия и снаряжения), а она тем временем наполнит ванну теплой водой, чтобы он «в кои-то веки» хорошо помылся. Ванна у бабушки в доме была добротная, наполнялась горячей водой из огромного котла, вмурованного в плите на кухне, что была рядом. А поскольку плита всегда топилась, то и горячая вода всегда была в избытке. Пока Володя, во исполнение приказа, «с истинным наслаждением», как он уже много времени спустя рассказывал, фыркал и плескался в ванне, бабушка приготовила ему чистую теплую смену белья из мужских запасов. Явившаяся из флигеля мама принялась за труску и чистку с легкой починкой всего юнкерского обмундирования, с проездкой каленым утюгом по всем швам. Дедушка, отбросив свои труды, отскоблил, просушил и вычистил сапоги. Когда Володя стал вопить, что он уже готов, ему протянули огромный бабушкин теплый капот и пригласили пожаловать к столу поужинать и выпить чаю с вишневым вареньем. После недолгих пререканий делать было нечего, и он появился в капоте – красный как рак. Увидав, что творилось в большой кухне, он, уже смеясь, уверял, что во всем его обмундировании живой пока только он сам, «других там нет никого и ничего». И, уже совсем развеселившись, утоляя голод за столом, просил только не гладить утюгами его самого, шашку и винтовку.

По окончании всех этих для него неожиданностей бабушка в присутствии дедушки и моей мамы дала ему примерно такой ответ:

– Вы, Володенька, сейчас засните на Петиной кровати часика на два-три, а потом с Богом идите, чтобы не опоздать к войску. По дороге зайдите на полчасика в больницу – это вам по пути. Там повидаете Галочку и расскажите ей, зачем вы тут прохлаждаетесь. Что она вам скажет, так и будет. Кстати, она о вас тут нам уж очень что-то часто турусы на колесах разводит. А затем имейте в виду, что если она согласится быть вашей женой, то до конца всего этого безобразия свадьбы не будет. А когда все утихомирится, вы свое училище закончите, тогда и я, и Иван Григорьевич, и ваши родители – дадим свое благословение.

В общем, я на другой день сделал заключение: у нас появилась вторая пара – «жених и невеста».

Много времени спустя мой отец, вспоминая как-то этот период, сделал интересное, характерное открытие. Это – чуткость и доверчивость этих самоотверженных людей. Старых и молодых – от кадет, юнкеров до генералов включительно, родных и знакомых и просто случайно к нам попавших по адресу тех, кто знал наши дома, кто всегда находил приют, уход, порой по нескольку дней. Это – глубокое понимание ими тогдашней окаянной обстановки и нашего положения.

Никто из них никогда не приходил днем, а всегда в глубокие сумерки, когда было уже совсем темно, или самым ранним утром, то есть тогда, когда на улицах еще не было видно людей. Эта чуткость и понимание, возможно, и спасли – и не только наши семьи – от жестоких возмездий того безвременья. Хотя все же отдельные неприятности, конечно, были, но без чекистских последствий.

И еще вот что вспоминается так ярко сейчас. В течение того периода днем я часто бывал в Ростове, живя в Нахичевани. Вечером несколько раз бывал в кинематографе. И вот сейчас, как тогда, вижу Большую Садовую (главная улица, несколько километров длиной). Помню идущих по ней, куда-то спешащих с покупками, стоящих у кинематографа, в кондитерских, мчащихся на экипажах – буквально великое множество молодых, здоровых, если часто не с иголочки одетых, то опрятно и хорошо обмундированных, при оружии военных людей. Не говоря уже о невоенных. На каждом уличном пролете, от угла до угла, их можно было видеть сотнями. А пролетов Большой Садовой было свыше ста. Вечером количество людей увеличивалось. И это только на Большой Садовой.

В то же время раненые в Николаевской больнице и те, кто были командированы в Ростов по делам фронта на несколько часов, рассказывали, что «отряды» добровольцев на позициях за Ростовом в направлении Малых Салов, Таганрога, Батайска и других районов состоят из каких-нибудь сотен штыков, а то и десятков, при нехватке оружия. О чем думали праздно шатающиеся люди? И думали ли вообще? Мне их жаль. Жаль потому, что все они, потом уже и в разное время, безусловно погибли. Об этом уже много писалось в более авторитетных воспоминаниях, но я не могу не сказать, не подтвердить тоже то, чему я был свидетелем в дни своей ранней юности и что послужило одной из немаловажных причин неудачи Белого Дела. Кисмет!

Грустные, тревожные дни…

В конце января заболел сыпным тифом мой отец. Меня и брата перевели в большой дом к бабушке. Мама осталась во флигеле, с которым связь была прервана. По нескольку раз в день я подходил к окну и смотрел внутрь так, чтобы меня не было видно. Папа лежал на кровати с компрессом на голове, жутко исхудавший. Эти дни он был почти без сознания, сильно бредил. Мама всегда замечала меня, делала какие-то успокаивающие знаки руками, жалко улыбалась. Иногда открывала форточку в столовой и всегда говорила, что папе лучше. Просила меня много не быть на морозе, чтобы не простудиться. Позже я узнал, что в эти дни, предшествовавшие дню выхода Добровольческой армии в Ледяной поход, папе было настолько плохо, что даже домашний доктор, милый седенький старичок, Готфрид Федорович Квест, сказал маме, чтобы она крепилась и была бы готова ко всему. Сам он в дни кризиса и ночевал во флигеле. Ему мы обязаны спасением папы.

Не помню точно – за день или два