вещи своими именами, за это собственно журнал по настоянию писателей, не желавших слушать о себе ничего, кроме похвал, и был закрыт. У Синявского ясность подчас была мнимой, характеристики оказывались отчётливыми лишь по-видимости, но это не являлось его индивидуальной уловкой, таков и по сию пору стиль нашего литературоведения.

В статьях Синявского выявилось и нечто другое, что автор не предполагал высказать. Впрочем, это было видно и тогда, но стало ещё заметнее: пристрастность выбора. Так, объектом его критики стал Анатолий Софронов, которому досталось за казённость путевых стихов. Впечатления и чувства поэта не требовали того, чтобы ездить далеко, то же самое можно бы декламировать, оставаясь дома, – Синявский остроумно посмеялся над поэтом-путешественником. Но ведь казённость можно увидеть и в путевой лирике им здесь же перечисленных Павла Антокольского, Константина Симонова, Николая Тихонова. У них в стихах имеются точно такие же домашние впечатления от дальних стран. Эти впечатления во что бы то ни стало требовалось выразить, разве что оформив по-изящнее дежурнообязательные впечатления. Быть может, за изящное лицемерие поэтам и следовало бы «вложить» по первое число. Нет, о них Синявский судит с одобрением, а Софронов стал для него мишенью по неназванному, но очевидному поводу, не столько за свои поэтические грехи, сколько как редактор старого «Огонька».

Вполне убедительно показывая тенденциозность Ивана Шевцова, его параноидальную одержимость идеей «иностранного вмешательства» в наше искусство, Синявский, однако, не задаётся важнейшим по существу вопросом: ну, а помимо фобии, есть в этом какая-то сермяжная правда?

Существуют ли уже не в разгорячённом воображении автора «Тли» подспудные силы, сговоры, организация мнений и проч. и проч.? Не явилось ли засилье казённого реализма 30-50-х гг. реакцией на тиранию авангардизма годов двадцатых, когда, скажем, рисуемый теперь забитой овечкой экспериментатор буквально командовал искусством, выкладывая пистолет в качестве наиболее веского аргумента? И пусть не говорят, что подобные приёмы полемики оставались чисто символическими. Нет, на деле доносили, по мере возможности преследовали, вычеркивали из всех почётных списков, всячески затирали, оттесняли – шла жестокая борьба. Ещё не написана повесть о том, что у нас творилось до начала чудовищного сталинского террора и какие настроения Сталин мог демагогически использовать в порядке контракции, короче, какими действиями было вызвано противодействие, растянувшееся кровавой полосой на два с половиной десятилетия. Это первое же, о чём будет написана относительно объективная, научная история нашей эпохи, в ней будет показано, что привело к сталинской реакции.

Судьба и сочинения Терца-Синявского, как и других диссидентов, неизбежно заставляют задумываться о том, насколько они сами были заражены той неправдой, против которой боролись, и до какой степени пускаемые ими в ход полемические средства были теми же самыми средствами, то есть подгонкой фактов, фальсификацией, коньюнктурщиной, которые обычно использовались против них. Одним словом, насколько лучшие, передовые люди своего времени на поверку являются худшими ретроградами только наоборот. Это возвращает нас к вечной теме великой русской литературы, быть может, именно в этом особенно злободневной для нас. Наша классика проявляет сплошное бессмертие, продолжает жить каждой строчкой, ни один тип, ни один конфликт, ни одна ситуация или проблема, ею выявленные, пока ещё не ушли в прошлое. Но все-таки есть иерархия проблем по степени их злободневности. Хотя любая классическая строка бессмертна, всё же самодурство крепостника не столь для нас сейчас актуально, как благородство передового человека. А ведь передовой человек и его честность, порядочность, просвещённость, бескорыстие, всё это изображено русскими писателями с неменьшей правдивостью и, в результате, столь же глубоко ими разоблачено, как и самодурство крепостника. Правда, этой особой разоблачительности нашей литературы в отношении носителей добра и красоты как-то не хотели и попрежнему, за редчайшими исключениями, не хотят замечать. Хотя и была сделана попытка говорить, допустим, о Салтыкове-Щедрине как жесточайшем обличителе именно просвещённой части общества, интеллигенции, но созданы ли об этом целые труды? Осознано ли нами, против кого собственно направлена разящая щедринская сатира? А как мы читаем Достоевского, тех же «Бесов», поминаемых ныне чуть не в каждой политической дискуссии? Впечатление таково, будто люди, рассуждающие в наши дни о «Бесах», не читали этого романа, во всяком случае, если читали, то неполностью. Разве это разоблачение только нечаевщины, как теперь эту книгу толкуют? Это же картина целого общества, с самого верха, включая либеральных властителей дум, и всё это, согласно логике романа, ведёт к нечаевщине. Прежде чем говорить о нечаевщине, там говорится обо всех слоях и представителях общества, несущих за неё ответственность. «Пророческий роман!» – слышишь в очередной раз со страниц нашей печати. И думаешь: друг мой, понимаешь ли ты, что пророческая сила этого романа проявилась, кроме всего прочего, в том, что и ты в нём предусмотрен как социальный тип и человеческий характер?

Насколько же речь идёт в самом деле об истине, а не о влиянии и власти, когда мы читаем диссидентов? Ответы на этот вопрос, уже сейчас предлагаемые, как правило, поверхностны. Ведь мы пока не знаем подоплёки диссидентского движения. Мы ещё не имели возможности заглянуть за кулисы борьбы. А в тех случаях, когда перед нами, обрушиваясь на диссидентов, все-таки раскрывали вроде бы подноготную современного инакомыслия, это делалось до того неубедительно и нелепо, что, право, напоминало игру в поддавки и вызывало сомнение в неподдельности разоблачительных намерений. В самом деле намеревались вывести кого-то на чистую воду или же хотели только добавить к вящей славе тех же преследуемых лиц? Кажется, диссиденты сами больше и прямее говорят о себе, в особенности, когда между собой ссорятся.

Синявский рассказывает, исходя из опыта своего зарубежного существования: не нужны там диссиденты никому и в то же самое время кому– то нужны, потому что «заработок, средство собственного прокормления, а иногда, к сожалению, и доходное предприятие» («Диссидентство как личный опыт»). «Вот это обстоятельство, – говорит Синявский, – вносит порою не совсем благородный привкус в диссидентское дело на Западе». Вносит или не вносит, привкус – привкусом, а выехавшие этим пользуются, за счёт этого живут, и оправдание то же, что и дома: нет другого выхода. Если ради хлеба насущного в родном отечестве приходилось оставаться видимо правоверным советским гражданином, то за рубежом приходится работать на антисоветскую пропаганду.

Делать одновременно два взаимоисключающего дела Синявского, как видно, научил опыт, он познал, что это возможно. Он рассказывает, как был исправным сотрудником Института мировой литературы АН СССР и – подпольным автором, посылавшим свои сочинения за пределы СССР. Причем, являлся по-видимости легально-советским настолько, что теперь вынужден вычеркивать некоторые свои прежние высказывания, чтобы все-таки собрать свой облик воедино. «Мне неприятно называть мою родину Советским