Шрифт:
Закладка:
Вся эта история, Корнилов – Керенский, имела для нас самые печальные последствия. 27 августа/9 сентября мы ожидали на ужин г-жу Нарышкину, урожденную графиню Толль, и ее сына. Около шести часов, захотев поговорить с кем-то из своих в городе, я заметила, что ручка телефона крутится без малейшего сопротивления. Решив, что аппарат сломался, я перешла к телефону в прихожей: тот же результат. В этот момент к нам пришел полковник Машнев, сменивший на посту царскосельского коменданта нашего ночного визитера Больдескуля. Он попросил нас, великого князя и меня, принять его и с печальным и испуганным видом сообщил, что получил от Временного правительства приказ посадить нас под домашний арест. На наш совершенно естественный вопрос «за что?» он только воздел руки к небу, пожал плечами и сказал:
– За что? А сами-то они знают, почему хотят того или этого? Полный хаос. Керенский, положительно, сошел с ума. Он приказал отключить ваш телефон, и взвод солдат сегодня вечером будет дежурить вокруг дворца, перекрыв все выходы из него. В девять часов приедет специальный комиссар, чтобы известить вас о вашем аресте. Не волнуйтесь, ваше высочество, я сделаю все, что в моих силах, чтобы как можно скорее возвратить вам свободу.
Он ушел, а через пять минут явились и были повсюду расставлены революционные солдаты: неряшливые, с растрепанными волосами, грязные. Тем временем автомобиль был послан на вокзал за г-жой Нарышкиной и ее сыном. Мы не знали, как их вовремя предупредить не приезжать и тем самым избавить их от лишних неприятностей. Через несколько минут они приехали и, кажется, испугались, когда мы рассказали им о наших новых неприятностях. Мы посоветовали им немедленно уехать, но солдаты, впустившие их, не позволили им выйти.
Приходилось смириться и ждать развития событий. Можно представить, каким невеселым получился ужин, хотя все старались держаться. В девять часов нам объявили, что комиссар от Керенского, по фамилии Кузьмин, в сопровождении десятка подручных, желает видеть г-на Павла Александровича Романова, бывшего великого князя, его жену и князя Владимира Палея. Мы прошли в рабочий кабинет великого князя, и с нами те одиннадцать субъектов. Кузьмин вытащил из кармана три бумаги, которые последовательно зачитал каждому из нас. В них говорилось, что «ввиду возможных беспорядков и подходе войск генерала Корнилова в целях реставрации монархии, Временное правительство сочло необходимым поместить под домашний арест (следовали наши имена), а охрану возложить на гарнизон Царского Села». Великий князь взял бумагу и взглянул на подпись: «Генерал-губернатор Петрограда Борис Савинков». Значит, это ненавистное существо, руководившее убийством его брата, теперь взялось за него и его семью. Нам дали что-то подписать. Мы находились во власти этих отвратительных существ, пользовавшихся случаем, чтобы без всяких причин, без какой бы то ни было провокации с нашей стороны вредить нам. Кузьмин нам объявил, что с бывшим великим князем Михаилом и его супругой в Гатчине обошлись так же. Мой муж повернулся ко мне и громко сказал по-французски:
– Какие мерзавцы!
Я мягко положила свою руку на его и стала умолять не усугублять наше положение. Затем, повернувшись к Кузьмину, попросила его принять меры, чтобы г-жа Нарышкина смогла без помех вернуться домой. Он мне ответил, что все находящиеся в доме являются арестованными, но он незамедлительно займется освобождением ее и проживавшего у нас барона Бенкендорфа. Г-жу Нарышкину с сыном разместили в гостевых комнатах. Пришлось одолжить им все, что могло понадобиться ночью. В четыре часа утра пришли сообщить им, что они свободны. Не став нас будить, они сели в наш автомобиль и отправились в Петроград, где нашли свою квартиру полной агентами Керенского! Г-жа Нарышкина надолго запомнит этот визит…
На следующий день Кузьмин пришел вернуть свободу Бенкендорфу, его лакею и семье последнего. Все они после трехмесячного проживания у нас уехали в Петроград. Кузьмин спросил наших девочек, которым тогда было тринадцать и одиннадцать лет, хотят ли они жить свободно в одном из крыльев дворца, но при условии не общаться с родителями и братом. Обе с возмущением отвергли это предложение и попросили разрешить им разделить с нами заточение.
– Какие маленькие революционерки! – пробормотал Кузьмин.
Мы так и не поняли, было ли это с его стороны комплиментом или упреком.
XIV
Наше заключение продлилось восемнадцать дней, с 27 августа/9 сентября по 13/26 сентября. Пока мы сидели в своих комнатах, нас оставляли в покое, и казалось, что наша жизнь не изменилась. Как только мы хотели выйти подышать воздухом, начинались притеснения. Сначала нам выделили для прогулок французскую клумбу перед домом, со стороны сада. Единственная ведущая туда дорожка была открыта и охранялась многочисленными вооруженными часовыми, равно как и окружавшие клумбу аллеи. Кузьмин нарисовал план парка, где мы могли передвигаться. Один солдат, которого забыли предупредить, что аллея, идущая вдоль ограды, входит в разрешенную зону, взял меня на прицел, потому что я на нее свернула. Я продолжала идти, уверенная в своей правоте.
– Ты что, буржуйка, не видишь, что я буду стрелять? – крикнул он мне.
– Во-первых, не смей мне «тыкать», дурак, – ответила я и все-таки прошла.
Ошеломленный, он опустил винтовку.
Тут пришел дежурный унтер-офицер, принесший мне извинения и принявшийся объяснить солдату топографию сада. Мы заметили, что солдаты отвратительно вели себя, когда собирались в большом количестве; поодиночке они сразу же принимались уверять в своей верности и преданности. За эти восемнадцать дней я неоднократно с ними разговаривала. От распространенной Керенским новости о подходе Корнилова они особенно сильно занервничали. Один из них обратился ко мне:
– Скажите, барыня, вы за Керенского или за Корнилова?
Хотя отвечать так было неосторожно, я сказала:
– За Корнилова, без всякого сомнения.
– Во как! – произнес солдат без всяких эмоций. – А я считаю, что его надо расстрелять.
Он не донес на меня, потому
