Лиззи едва справилась с желанием отвернуться, спрятать взгляд, потрясенная столь внезапным накалом в его голосе. Или, может быть, именно его доброта и сердечность заставляли ее принять такую оборонительную позицию? Он был рядом с Альтеей у самого смертного одра — там, где должна была бы быть сама Лиззи. И он вправе иметь свое мнение на этот счет.

— Не то чтобы мне было это безразлично, Эндрю. Мне на самом деле совсем не все равно. Но я не могу здесь остаться. Я догадываюсь, что ты об этом думаешь. И знаю, что Эвви думает по этому поводу. Но у меня есть работа — и она в Нью-Йорке. — Она покачала головой, негодуя на себя за то, что чувствует потребность защищаться и оправдываться. — Альтея жила и дышала «Фермой Лунных Дев». А я — нет. Вот почему я ее и продаю. Потому что она должна принадлежать тому, кто будет ее любить так же, как любила она.

Эндрю почесал костяшками пальцев по щетине на подбородке, как будто тщательно взвешивал то, что собирался сказать.

— А Ранна? Ей ферма тоже не нужна?

Услышав имя матери, Лиззи сразу напряглась.

— Мы уже много лет ничего о ней не слышали. Думаю, смело можно сказать, что ей это не интересно.

— Прости, я не знал. Альтея редко о ней упоминала.

— Последнее, что нам о ней было известно, — это что она где-то в Калифорнии и пением зарабатывает себе на ужин.

«И бог знает на что еще», — добавила про себя Лиззи, однако озвучивать не стала. К тому же в этом не было и надобности: все в городе знали про Ранну. Про пьянки и наркотики. Про карусель свиданий на одну ночь. Про частые приводы в полицию. И Эндрю знал это лучше, чем кто-либо другой, поскольку по-соседски наблюдал все это собственными глазами.

Лиззи покрепче сжала рукой черенок вил, стараясь избавиться от воспоминаний. Но они все равно подступали.

Жаркий летний вечер. Толпа перед «Молочным баром». Семейства с детьми. Ребята из их старшей школы, ищущие, где бы затусить в ночь на субботу. Вдруг в конце очереди — суматоха. Народ встрепенулся, засуетился и, точно косяк мелкой рыбешки, поплыл через парковку, потом за угол.

Лиззи последовала за ними — поскольку именно это обычно делаешь, когда вся толпа куда-то устремляется. Когда она тоже свернула за угол, то увидела перед зданием мэрии полицейскую машину с головокружительно мелькающими синими огнями. Послышался взрыв смеха, приглушенный свист. Когда толпа раздвинулась, по коже пробежал холодок ужаса. Она увидела Ранну, которая, раздевшись до трусов, стояла по колено в чаше фонтана, во всю силу легких распевая «Я и Бобби МакГи»[5].

Один из полицейских скинул обувь и тоже шагнул в воду, принявшись кругами гоняться за Ранной вокруг фонтана. Минут через пятнадцать, запыхавшийся и красный, он выловил наконец ее из чаши. Под кайфом до одури и продолжающую орать песню, Ранну завернули в плед и усадили в патрульную машину. Увидев, как черно-белый полицейский автомобиль уехал, Лиззи испытала огромное облегчение. Представление, казалось бы, закончилось.

Однако не тут-то было!

Там оказался парень из ее школы — футболист по имени то ли Бред, то ли Бретт, — который заметил Лиззи в толпе. Он тут же встрепенулся, вытянув в ее сторону руку:

— Эй, народ! А вон и ее дочка! Может, она тоже что-нибудь изобразит? Что ты нам споешь, красотка?

Снова раздался хохот. Все на нее стали показывать пальцем. В тот миг ей хотелось немедленно испариться на тротуаре. Или убежать. Или умереть. Однако ноги у нее просто отказывались двигаться. И в тот момент — откуда ни возьмись — появилась чья-то уверенная рука, которая взяла ее под локоть и провела сквозь толпу, обратно по улице, за угол.

Там она наконец выдернула руку из крепкой хватки и уставилась на своего спасителя — соседского парня, чей отец делал у ее бабушки разную работу по строительству и ремонту. Того самого красавчика с широкой улыбкой и вскрытой упаковкой «Twizzlers».

Понятно, что он хотел проявить к ней великодушие, избавить Лиззи от дальнейшего унижения — однако его лицо, слегка подсвеченное сверху фонарем, было исполнено жалости, и за это она почувствовала к нему ненависть. О чем сразу же и заявила ему. И ушла, оставив его в недоумении стоять на тротуаре.

В тот вечер ее унизили дважды. Первый раз — толпа улюлюкающих зевак, а второй раз — тот, кто попытался проявить к ней доброту. Как ни странно, но именно второй случай ранил ее больше, и именно поэтому с того дня Лиззи стала с удвоенной силой стараться его избегать. Воспитание в роде Лун готовило к тому, что на нее будут указывать пальцем и пускать о ней сомнительные слухи. А вот к доброте и великодушию она была готова гораздо меньше.

И вот теперь этот человек стоял перед ней со своей добротой и сердечностью и смотрел на нее точно так же, как и в тот вечер под фонарем, пробуждая в ней те чувства и эмоции, которые ей вовсе не хотелось испытывать.

— Мне надо идти, — сказала Лиззи, кладя на плечо вилы. — У меня еще много дел.

Пусть думает что хочет! Если она чему-то за свои годы и научилась — так это тому, чтобы не заботиться о том, кто и что о ней думает. И все же, развернувшись и пойдя своей дорогой, Лиззи не могла заставить себя не раздумывать, как Эндрю отнесся бы к тому, что она собирается навестить местное отделение полиции.