— В школу, — произнес доктор. — Вас никто не будет разлучать, разделять или как-то иначе отрывать друг от друга. Школа Грасвангталь является интернатом, там у вас будет своя комната.

— На двоих? — подала Маша голос, отвлекаясь от своих мыслей.

— На двоих, — подтвердил герр Нойманн.

— Пойдем, Маш, — вздохнув, произнес мальчик, обреченно взглянув на целителя. — Нас все равно никто не спрашивает.

Девочка была с ним согласна. Ничуть не поверив доктору, она оделась и через минуту была уже готова. Тяжело вздохнувший герр Нойманн вел детей за собой, а вслед им смотрели врачи и медсестры. И тут та самая медсестра, что приносила им ужин, сорвалась с места. Она подбежала к мальчику, молча вкладывая ему в руку кусок хлеба, сразу же прижатый Гришей к груди.

Казалось, в коридоре все даже дышать перестали от этого жеста ребенка — хлеб, прижатый к груди. А потом Гриша, держа Машу за руку, вложил в нее драгоценность — хлеб, совершенно не слушая возмущения своей девочки, а она была именно его. И будто ярким светом залило больничный коридор.

Пока дети не уселись в микроавтобус, никто не двинулся со своего места, пытаясь понять, что же это только что было. Герр Нойманн пригласил Самойловых в микроавтобус, глядя на то, как садятся дети. Лицом друг к другу и сразу же крепко обнявшись, они так и ехали все три часа пути до самой школы.

— Грасвангталь не самая обычная школа, — решил объяснить герр Нойманн, чтобы эти двое не перепугались. — Это школа колдовства.

— Колдовства, так колдовства, — равнодушно согласился Гриша. — Норма хлеба какая?

— У нас нет норм, кушать можно сколько хочется, — попробовал объяснить целитель, но ему просто не верили, и он видел это.

— Врите больше! — хмыкнула девочка, в речи которой, как и у мальчика, не было никаких интонаций.

Этим двоим действительно требовалась не школа, а тепло. Но вот дело было в том, что так и не представившиеся школьники не были готовы доверять… немцам. И что с этим делать герр Нойманн просто не знал, надеясь только на то, что школа даст им немного уверенности в окружающем мире.

Маша, как Гриша, разумеется, немцу ничуть не поверили, поэтому сцепились руками в микроавтобусе намертво. Девочка, сжимавшая в руке драгоценный хлеб, просто знала, что без Гриши жить совершенно не согласна, а для мальчика на свете существовала только она. Блокада изменила их обоих, сделав самыми близкими на свете людьми.

Гриша уже видел, что они стали младше, но суть-то от этого ничуть не изменилась. Теперь, правда, на завод бы их не взяли. Впрочем, пока никакого завода в окрестности и не наблюдалось. Прошедшее время будто бы стерло большую часть знаний мальчика о войне, поэтому о том, что их могут везти в лагерь, он и не подумал.

Микроавтобус ехал сначала по шоссе, потом свернув в горы, поднимаясь и спускаясь по серпантинам. Гриша и Маша, как сцепились, так и сидели, решив о будущем не задумываться. Так прошел час, минул другой, за ним и третий, а затем машина остановилась, подъехав в этот раз прямо к школе. Посматривавший на детей в зеркало заднего вида водитель понял, что не до экскурсий сейчас. Он, разумеется, не знал, в чем дело, но видя бесстрастные лица двоих первогодков, обнявшихся так, что, казалось, нет силы, могущей их расцепить, просто не мог поступить иначе.

— Пойдемте, — предложил герр Нойманн. — Я отведу вас в вашу комнату.

— Пойдем, родная, — шепнул Гриша. — Если нас разлучат, я найду, как нам сбежать, обещаю.

— Я верю, — тяжело вздохнула Маша.

Поднявшись, подростки вышли из микроавтобуса. Казалось, их не трогает ничего — ни Лес Сказок вокруг, ни величественная гора Рюбецаль, возвышавшаяся над ним, ни сама школа. Для двоих детей существовали только они сами, а весь мир вокруг они просто не воспринимали, что подтверждало догадки целителя, двинувшегося внутрь школы.

Сегодня коридоры были пусты, в них не появлялись даже хайнцели[2], что было необычно, но Самойловым об этом знать было неоткуда. Поэтому они шли, как думали — навстречу своей судьбе.

— Вот здесь у нас столовая, — показал рукой герр Нойманн. — Здесь всегда можно найти что-нибудь поесть, достаточно просто попросить.

— А не отравите? — с кривой усмешкой поинтересовался Гриша, что-то о подобном слышавший.

— Мальчик… — целитель собрался с духом. — Война закончилась полвека назад, понимаешь? Больше нет фашистов, лагерей, холода и голода.

— Хорошо, — равнодушно кивнула Маша, не веря ни одному слову, ведь это был немец. А немец — это враг! Ведь мама Зина, мамочка умерла из-за таких, как он!

Наверное, что-то отразилось в ее глазах, потому что немец отвел взгляд, еще раз вздохнув. Он вел их по гулкому коридору, на стенах которого висели какие-то ковры, но не было привычных плакатов и молчало Ленинградское радио. Не стучал метроном, не звучал привычно-усталый голос Ольги Берггольц… От этого казалось, что все происходящее вокруг просто нереально, не существует.

— Вот тут ваша комната, — показал на дверь герр Нойманн. — Душ и санузел у вас свои, поэтому можете отдыхать. На двери — расписание звонков и приемов пищи.

— Благодарю, — кивнул Гриша, осматривая помещение, главным украшением которого была двуспальная кровать.

— Чуть позже привезут одежду для вас, — грустным голосом произнес целитель, все отлично понимая.

— Одежду… — проговорил мальчик, будто пробуя на вкус это слово.

Целитель шел по коридору, просто не понимая, что делать дальше. На мгновение только отразившаяся в глазах девочки ненависть, все ему рассказала. Эти дети просто не смогут принять тех, кто говорит на одном языке с палачами. У них не хватит сил понять, что не все немцы одинаковы. Решив, тем не менее, что утро вечера мудренее, герр Нойманн отправился к Уве. Назавтра ожидался приезд старшеклассников.

* * *

Последние дни перед отправлением в школу были самыми для Марты тяжелыми. Она часто плакала, проживая свои сны, а потом, после Машиной болезни, будто какая-то подушка укрыла все ее чувства, вмиг пропавшие. Герр Кох, разумеется, о проблеме безэмоциональности у блокадников читал, но никогда в жизни не думал, что столкнется с этим сам.

Марта уже почти совсем не считала себя немкой, проживая жизнь русской девушки Нади, видя трупы на снегу или… Гришину усталость, Машину бледность… Апатия все сильнее наваливалась в снах, приходя к ней и наяву, но помогал хлеб. Обычный черный хлеб, разделенный девушкой на кусочки.

— Я помню, читала о десерте, который очень любили все фронтовики, — вспомнила фрау Кох. — Давай сделаем Марте?

— Сегодня восьмое