И петь стали явные несуразности. Чем бессмысленнее, чем анекдотичнее, а иногда и порнографичнее было четверостишие, чем большим издевательством над народным здравым смыслом была частушка, тем громче образованные и необразованные мещане смеялись и над ней и над русским мужиком, якобы сочинившим ее. И чего только не выдумывали, что только не распевали, с танцами и без оных!

От частушечников не отставали и куплетисты. Темы — так называемая злоба дня и порнография. Ведь задачей зрелищ было отвлечь от политики. Поэтому «злобой» служили дырки в мостовой, гласные (члены городской думы), спящие на заседаниях, злые тещи и, конечно, пьяницы. Но самый примитивный юмор был в порнографии. И тут уж удержу не знали: чем прозрачнее были намеки, тем больше успех. Куплетисты появлялись под самыми разнообразными личинами: босяков, барабанщиков, джентльменов, чистильщиков сапог и тех, кого мы когда-то называли «национальными меньшинствами», а тогда их звали инородцами. Этих «инородцев», выходивших на сцену в карикатурных национальных костюмах и гримах, старательно унижали, оглупляли, опошляли… И все это называлось эстрадой.

* * *

Познакомился я в одном артистическом доме с молодой актрисой Марией Семеновной Марадудиной, игравшей раньше в театре В. Ф. Комиссаржевской. После веселого товарищеского ужина мы все что-то пели, рассказывали друг для друга. И она прочла два рассказа Н. А. Тэффи. Я сейчас же предложил ей читать у нас в театре… Она смутилась.

— Играть — да, пожалуйста, но читать?.. Я никогда не читала со сцены.

Но я уговорил ее, и Марадудина выступила с большим успехом. После этого ее друзья Аркадий Тимофеевич Аверченко и Надежда Александровна Тэффи часто писали рассказы для ее выступлений у нас. Потом я уговорил ее попробовать себя в конферансе, и Мария Семеновна стала первой женщиной-конферансье. Концерты она вела умно, тонко и весело, но продолжала выступать и как рассказчица.

Как-то Марадудина поехала на совместные гастроли с Изой Кремер. В Одессе Мария Семеновна читала рассказ «Как одесситы слушают Изу Кремер». Там был такой разговор:

«— Скажите, — спросила одна дама другую, — как вам понравился концерт?

— Не особенно.

— Но почему? У Кремер прекрасный голос и очень выразительные руки!

— Ну и что? Отнимите у нее голос и руки, ничего не останется!»

Экспансивные одесситы прекрасно принимали и этот рассказ и конферанс Марадудиной. Но тогда, в 1916—1917 годах, успех и любовь зрителей давались ей труднее, чем мужчинам-конферансье. Скептикам-мещанам она не нравилась. Их раздражал «панибратский тон» — самое ценное качество артистки: простой разговорный язык в сочетании с отточенной литературной фразой. «Чего она разговаривает, как дома с мужем, да еще улыбается… И вообще некрасиво! Женщина — и вдруг конферансье». А скептики-пессимисты ворчали: «Это ненадолго, кто-нибудь скажет ей что-нибудь… такое, и она уйдет». А она не уходила. И, улыбаясь как женщина, отвечала на реплики… как мужчина!

В памяти у меня остались два ее броских ответа. Какой-то сомнительного вкуса джентльмен при первом же выходе артистки, не дав ей сказать ни слова, громко заявил: «Мадемуазель Марадудина, вы сегодня очень интересны!» «Спасибо, я с утра старалась», — ответила Мария Семеновна.

И второй случай. В партере сидел явно нетрезвый человек и приставал к Марии Семеновне с глупыми репликами. После того как на сцене кто-то спел песню на французском языке, он, с трудом ворочая языком, заявил певице претензию:

— Чевой-то вы по-французски? Мы же тут не понимаем!

Мария Семеновна тотчас появилась на сцене и ответила:

— Ну, вам-то беспокоиться нечего.

— Почему это мне нечего?

— Помните, у Достоевского в «Селе Степанчикове» толстяк Бахчеев говорит: «А по-моему, графин водки выпил — вот и заговорил на всех языках». Так вот вы сегодня, вероятно, даже на полинезийском заговорить можете!

Взрыв аплодисментов.

Позже и Москва познакомилась с Марией Семеновной Марадудиной и охотно ее слушала.

* * *

Так мало-помалу несколько изменилась физиономия театра, но только несколько. А я хотел, я обязан был не частично изменить, а все заменить, все: артистов, репертуар… зрителя. Но как? Где этот рычаг?

И вот, набравшись храбрости, я воспользовался своим знакомством с Владимиром Николаевичем Давыдовым и поехал к нему с официальным предложением играть у нас в театре старинные водевили. Владимир Николаевич согласился. И рычаг был найден. Какие могут быть полушантанные или даже четвертьшантанные артисты рядом с Давыдовым! И широко раскрылись наши двери для лучших артистов петроградских театров.

В течение всего сезона я имел несравненное удовольствие наблюдать Владимира Николаевича на репетициях, а во время спектаклей из-за кулис смотреть и слушать его игру. Ах, какое это удовольствие! Простой-простой человек и великий-великий артист…

Была ли у Давыдова какая-либо систематизированная система? Нет! Но у него были осознанные и неосознанные принципы, правила работы и игры, от которых он никогда не отступал. Когда же его просили рассказать о них, он улыбался по-дедовски ехидно и говорил: «Как играть? А вы разве не знаете? Хорошо играть надо!»

Правила работы у него были те, что выработали на русской сцене ее корифеи. Представить себе Давыдова опаздывающим на спектакль или на репетицию невозможно, точно так же как он не позволял себе появляться на спектакле без абсолютного знания роли.

Принципы игры? О том, что Давыдов был ярким представителем реалистической школы, много написано, и в этих воспоминаниях я не хочу повторять уже сказанного. Но если натурализм в театре ему претил, то формализм и формалистов в театре он ненавидел яростно, злобно.

Не признавал он и сухого педантизма. При абсолютном знании роли и при точности общего ее рисунка Владимир Николаевич позволял себе в водевилях и отсебятины словесные и вольности мизансценные, но отнюдь не потому, что он считал этот вид сценического искусства низким. Нет, только потому, что он знал, верил, чувствовал: жанр позволяет, требует, чтобы и пьеса и актер с каждым спектаклем (а не только с каждой репетицией) расцветали, где-то менялись, в чем-то улучшались!!! (Три восклицательных знака в назидание тем режиссерам, которые на словах верят в это, а на деле держат актеров в шорах; ведут на вожжах актерскую фантазию, подменяя ее своей, часто бедной фантазией, на основании якобы непогрешимого знания системы Станиславского.)

Однажды я был чем-то занят и пришел за кулисы к середине водевиля. Владимир Николаевич увидел меня, пододвинулся к самой кулисе и шепнул:

— Смотри, что сейчас будет!

И стал он называть своего партнера через каждые несколько фраз другим именем; если, скажем, того звали Воробьев, то тут посыпались Пташкины, Соловейчиковы, Воронковы, Журавлихины.

Прием не новый, но всякий раз, когда партнер поправлял Давыдова, он просил прощения, но так просил, что и публика хохотала и актеры еле