Шрифт:
Закладка:
Последний разговор, касающийся ошибки, произошёл вечером, когда Виктора попросил зайти к себе Осокин. Виктор понял, что Осокин будет беседовать с ним не как заведующий отделом писем, а как секретарь партийного бюро, и, шагая в дальний конец коридора, гадал, каким окажется разговор, и не повторится ли то, что было на «летучке».
Осокин разбирал свежую почту и предложил Виктору немного подождать. Занятие его заключалось в том, что, пробежав письмо, он карандашом делал пометку о дальнейшей его судьбе — «в отдел», или «на расследование», или «ответить автору», — окончательно эти визы утверждал редактор!
В кабинете Осокина, кроме стола и двух кресел, стоял шкаф, через стеклянные дверцы которого видны были длинные ящики, наполненные одинаковыми карточками. Над столом висела большая карта области; районы были выклеены разноцветной бумагой, что делало карту похожей на лоскутное одеяло. Тонким тёмным швом перерезала всю область линия железной дороги, в одном месте от неё отходил небольшой отросток, заканчиваясь возле точки с надписью «Чёмск». «Там Ковалёв, — вспомнил Виктор. — И где-то в этом районе колхоз «Красное знамя». На каждом районе висел бумажный кружок с цифрой; значение цифр разъясняла большая надпись вверху карты: «Почта редакции за месяц». Цифры были не одинаковыми и, на что обратил внимание Виктор, не всегда пропорциональными величине районов: из самого северного и крупнейшего по площади писем поступало меньше всего.
Осокин положил последнее письмо в толстую папку и, встав из-за стола, отнёс её в соседнюю комнату. Вблизи его хромота стала ещё заметней. «Где это его? — подумал Виктор. — На фронте, наверное». Вернувшись, Осокин присел в кресло напротив Виктора и, не глядя на него, начал:
— Был я тогда батраком, кормили мы с сестрой мать и двоих братанов — одному пять лет стукнуло, другому — семь…
Начало удивило Виктора, ещё больше удивило продолжение. Осокин рассказывал о своей жизни, о том, как он пришёл в газету. Восемнадцатилетний батрак, всего-два года посещавший школу, написал в редакцию о том, что в кооперации трудно купить гвозди. Заметку напечатали, и Осокин стал рядовым бойцом армии сельских корреспондентов, которая множилась не по дням, а по часам. Это была действительно армия, и она участвовала в самой настоящей войне, в чём Осокин убедился очень скоро. Пока дело ограничивалось заметками о пользе ликбеза и о перебоях в торговле, хозяин сквозь пальцы смотрел на занятия своего батрака. Когда же Осокин разоблачил самого хозяина, укрывавшего хлеб от государства, он оказался в окружении врагов. Мать горевала, что не у кого больше занять муки, сестра с плачем рассказывала об издевательствах хозяйских сыновей, братья возвращались с улицы с разбитыми носами. Самому Осокину не раз прозрачно намекали, что ему лучше уехать из деревни: добром не кончится. Но и это было только предвестием бури. Фронт открылся с началом коллективизации, — фронт с настоящими выстрелами…
— На всю жизнь оставили память, — хлопнул себя по колену Осокин. — Такое дело — классовая борьба…
Он не испугался её, войны не на жизнь, а на смерть. Рабфак, коммунистический институт журналистики и — новые годы борьбы, явных и скрытых угроз, временных поражений и побед. Печать помогала партии вести за собою народ. Строили крупнейший машиностроительный завод — многотиражка, которую редактировал Осокин, разжигала движение ударников, устраивала рейды «лёгкой кавалерии», выявляя лентяев, шкурников и просто вредителей. Росли совхозы и колхозы — Осокин из конца в конец исколесил область в качестве специального корреспондента областной газеты, по крупицам собирая опыт лучших и попрежнему неутомимо борясь со всем, что, пакостя и вредя на каждом шагу, пыталось в бессильной ярости оттянуть момент своей гибели. Враги не сидели сложа руки, они отлично знали, каким опасным противником является для них всевидящий глаз журналиста-коммуниста. Осокина обвинили в клевете, был подстроен даже так называемый «осокинский процесс». Но жизнь закономерно обернула оружие врагов против них самих: не только был оправдан Осокин, — на скамью подсудимых сели его обвинители…
— Такая, брат, штука — классовая борьба, — повторил Осокин. — Это, конечно, история, но помнить её не мешает. Тем более, что разве сейчас легче? Разве придёт всё само собою, а ты его только возьмёшь, готовенькое? Не надейся… Враги, — их ещё много у нас. Они там — за рубежом. Они среди нас — замаскированные, оттого ещё более опасные. Они в нас самих — зазнайство, безответственность, равнодушие, расхлябанность, — пристукивал Осокин кулаком, как делал это, выступая на «летучках». — Борись с врагом прежде всего в себе — легче и лучше будет бороться с врагами внешними…
Виктор понял, что это относится к случаю с отчётом.
— Их быстрее заметишь, своих врагов, если будешь учиться видеть в глубину, а не по верхам. — Осокин показал рукой, как это — «по верхам». — Журналистика — не развлечение, а труд, такой же нелёгкий и напряжённый, как всякий, если не больше. Что случается потратить день, чтобы достать десять строк, — это ты знаешь. Но многого ещё не знаешь. Ночей бессонных, холода, слякоти, когда зуб на зуб не попадает, а тебе надо до места добраться, да с людьми поговорить, да материал написать, да потом не спать ложиться, а обратно отправляться надо, потому что твой материал ждут, — этого ты ещё не испытал. Обиды до слёз, обиды, когда клевещут, помои льют на тебя, хоть ты и прав, — не приходилось тебе терпеть. И того тоже, как при этом, чтобы правды добиться, все силы приходится напречь… Напрячь, — поправился он через мгновение.
Речь Осокина отличалась иногда даже чересчур точным литературным произношением, и вдруг в неё чужеродными телами врывались неверный оборот или неправильное ударение. Виктор часто наблюдал это у людей, которым мало пришлось учиться в детстве и которые навёрстывали образование уже взрослыми, сокращая время сна и отдыха…
— И всё-таки какой радостный труд! — сказал Осокин. — Когда видишь, как машет гигантскими шагами движение, которому ты помог развиться, когда люди благодарят тебя, что ты помог им избавиться от нечисти и накипи на их здоровом теле, — тогда это понимаешь… Когда смотришь, как читают твою статью в цехе на перерыве, в поле на стане, как наизусть заучивают куски и произносят их на собраниях — вот что пишет газета, вот чему она учит, — готов ещё, хоть всю жизнь, итти в холод, грязь, слякоть, в воду, в огонь!
Осокин нахмурил брови:
— Не
