Да прежде всего потому, что очень нужно видеть Вас. Вы извините: чем более узнаешь людей, тем выше ценишь Вас, — Вы не охотник до таких излияний, и я тоже не весьма склонен к ним, но в это проклятое время иногда необходимо сказать для самого себя: несмотря на все — есть один человек, которого я уважаю всей душой. Ибо, видите ли, нет терпения больше. У меня, видимо, развивается хроническая нервозность, кожа моя становится болезненно чуткой, — когда дотрагиваешься до русской почты, пальцы невольно сжимаются в кулак и внутри груди все дрожит — от злости, презрения, от предвкушения неизбежной пакости. Я не преувеличиваю.

В чем дело? Дело в том, что я люблю русскую литературу, люблю страну и верю в ее духовные силы. Это — большая любовь.

И вот я вижу что-то безумное, непонятное, дикое, отчего мне делается больно и меня охватывает облако горячей, мучительной злобы. Вижу то, что не казалось мне возможным в России. Народ наш воистину проснулся, но пророки — ушли по кабакам, по бардакам. Вижу, что Куприн, Андреев — талантливые люди — идут рядом с хулиганами, которые, прикрываясь именами журналистов, рекламируют какой-то банкирский дом «Захарий Жданов и Кº». Вижу Чуковских, Пильских, Мережковских, Разумников, Изгоевых, Милюковых — все это для меня фантастические зеленые рожи, какие-то расплывчатые пятна, — точно кровоподтеки на трупе убитого. Все это сплошь — искаженное, растерянное, больное. И — все лжет. И бороться с этой жидкой, липкой грязью — нельзя, нечем.

Какой-то немец, бактериолог, сказал однажды: холера— экзамен желудка. Русская революция, видимо, была экзаменом мозга и нервов для русской интеллигенции. Эта «внеклассовая группа» становится все более органически враждебной мне, она вызывает у меня презрение, насыщает меня злобой. Это какая-то неизлечимая истеричка, трусиха, лгунья. Ее духовный облик совершенно неуловим для меня теперь, ибо ее психическая неустойчивость— вне всяких сравнений. Грязные ручьи, а не люди.

Я чувствую себя не в силах связно изложить мои мысли и ощущения по этому поводу. Поймите одно — каждый день приносит мне, русскому писателю, любящему свою страну и свое дело, — десяток незаслуженных оскорблений. Недавно, напр., Грузенберг прислал мне письмо, в коем мотивирует свой отказ от защиты Арцыбашева. Это, знаете, подействовало на меня, как пощечина. Но—Грузенберг прав, сто раз прав! Защищать автора «Санина» — значит защищать пошлость. А эта пошлость оценивалась как крупное литературное событие, как выдающаяся по таланту вещь. И — опять-таки верно! В «Санине» есть талантливые страницы.

В «Утре» пишут что-то невероятное. Хулиганы и ренегаты, ренегаты и хулиганы. Изредка среди них попадаются т. н. «порядочные люди» — но они сплошь истерики. Пример — Вересаев.

А страна, как это ясно для меня, нуждается в сильных, здоровых, рабочих людях, в простой, яркой, здоровой литературе. Я получаю отовсюду сведения о кружках самообразования, о жадном интересе к естествознанию и философии. Кто удовлетворит эту жажду?

Мои бывшие товарищи: Андреевы, Куприны, Чириковы — это люди, за которых до отчаяния стыдно мне. «Семь повешенных»! «Суламифь»! Кошки! И отвратительная, унижающая жадность к деньгам у всех.

Все это мучает меня, разрывает на части. Я начал писать ряд резких статей в форме открытых писем к литераторам — мне хотелось указать им на требования момента, на их обязанности. Но — куда писать? Кому? Это камень, брошенный в болотную трясину, — ни звука, ни кругов. Эти несчастные, больные, пьяные, оторванные от жизни люди — ничего не поймут, ничего не услышат — будь они прокляты.

Я — дьявольски один. Никогда не тяготило меня одиночество и ныне не тяготит как А. Пешкова, но как писателю, поймите, трудно мне! Очень. Хочется драться, ругаться, кричать.

И вот иногда брызги этого настроения падают на Вас. Поверьте, тяжело мне знать, что так бывает, но — трудно сдержаться. И, говорю я, становится все хуже в смысле нервов. Хуже всего, что порою начинаешь думать о всей родной стране как о существе, к жизни не способном, как о будущей китайской провинции. Отчасти — немецкой, поправлюсь.

Видеть Вас — нравственная необходимость, помимо разных деловых причин.

Кстати о делах. Милицына прислала письмо, просит аванса. Но — видите ли, в чем дело: ее рассказ, помимо его неудобства в цензурном отношении, является для нас излишним и как материал, ибо на эту тему у меня есть вещь более яркая. По сей причине я напишу ей, что рассказ ее не пойдет. Она обидится, конечно.

Петрищев предлагает второе издание своей книги? Позвольте мне отказаться от этой чести. Вы, конечно, помните, как он печатал в «Р[усском] б[огатстве]» оплаченные нами статьи? А после этого он вообще печатал свои статьи, и они вызвали полемику с ренегатом Изгоевым, а в полемике этой правда, на мой взгляд, была на стороне ничтожного Изгоева. По сим соображениям — не считаю Петрищева автором, достойным «Знания».

Ах, многих бы я выгнал в шею из этого книгоиздательства! И между ними — Милюкова! Не за политику его, а за бездарность и явную ложь писем из Турции.

Телеграфировал о предложении Скворцова. Излагаю его со слов А. Богданова на отдельном листке.

1. Пришлите мне или лучше Богданову денег для Степанова, переводчика Ферворна. По 30 р. за лист.

2. Пошлите Богданову:

За предисловие к Ферворну гонорар — 100 р. за лист.

15 экземпляров брошюры Ферворна.

50 — «Приключения одной фил[ософской] школы».

Заплатите за редакцию брошюры Ферворна. Сколько? Я не знаю.

Адрес Богданова: Женева. Rue de la Halle, 1. Genève. A. Malinóvsky.

Поскорее, прошу!

3. Мне хочется — и считаю это очень нужным — издать переводы популярных брошюр:

Ле-Дантек. «Философия биологии». Редактирует и пишет предисловие В. Базаров.

Ле-Бон. «Рождение и смерть материи». Еще не переводится.

Ле-Дантек. «Смех». Не переводится пока,

Кантон. «Начало жизни». Тоже.

Все это небольшие — от 3 до 7 листов — книжки, очень ценного содержания.

Вообще нам следовало бы обратить внимание в эту сторону. Смотрите, как действуют французы: все серьезные научные труды у них немедленно почти выходят в форме популярных брошюр и—читаются, да еще как!

Довольно этой беллетристики писателей, дорогих и опасных для издателей!

Мне очень жалко Андреева. Но я не могу более продолжать с ним какие-либо отношения и на его письма не ответил. Теперь он перестал мне писать.

К весне мы составим интересный сборник — Вы увидите! М. б., даже два.

Засим — крепко жму руку.

Приезжайте скорее!

Очень я боюсь, что расхвораетесь Вы. Ваше письмо с изображением холерных прививок и рассмешило меня и разозлило. О, господи! И холеру прививать себе для примера людям нужно! Оспу!

А сколько еще прививок осталось сделать?

Приезжайте.

Обнимаю.

А.

1. Богданов и Степанов предлагают:

«Курс политической экономии». Сорок печатных листов. Работа будет исполнена к 1-му октября