сказал матрос и снова запел.

После этого Васятка долго бродил по рынку, от нечего делать разглядывал разную железную мелочь, разложенную прямо на снегу, среди которой попадались плоские немецкие штыки и испорченные винтовочные затворы, зашел в овощную палатку, где торговали мороженой капустой, и наконец решил, что пора показаться бабке.

Когда он подошел, перед бабкой стояла худенькая девушка, одетая в коротенькую шубку, вязаную шапочку и старые брезентовые туфли.

— Ну, пожалуйста, уступите, — говорила девушка и смущенно протягивала деньги.

— И не проси, милая, я ученая. Если каждому уступать по тридцатке — самим дороже станет, — говорила бабка таким резким голосом, что он, должно быть, был слышен на другом конце рынка.

— Я не знала, что так получится. Маму положили в больницу. Я отпросилась из техникума, чтобы купить ей лекарства.

— И слушать ничего не хочу, — перебила ее бабка. — Тридцатка — это не трешка.

Васятке очень хотелось взглянуть на девушку, но какая-то тяжесть так придавила его, что он не мог даже поднять глаз и видел только ее коричневые заштопанные чулки и побуревшие парусиновые ботинки. У нее, вероятно, сильно озябли ноги, она все топталась на месте, не решаясь уйти, и время от времени спрашивала:

— А может быть, уступите? Мама болеет.

— Скажи на милость, какая настырная, — возмутилась бабка и, демонстративно отвернувшись, стала разговаривать с соседкой.

Постояв еще немного, девушка ушла.

Васятка видел, как она, съежившись, идет к воротам по растоптанному снегу в своих старых парусиновых туфлях, и нестерпимая обида захлестнула ему сердце.

Весь этот день Васятке было так тоскливо, что он раза два чуть не заплакал, и когда ехали обратно, он забился в угол и молчал. Встревоженная бабка спрашивала, не заболел ли он, но Васятка не отвечал, притворившись спящим.

2

В понедельник Васятка встал вместе с дедом. Надев валенки и умывшись, он пришел к нему за печку и стал глядеть. Дед уже сидел на своем месте против окна и коротким, косо сточенным ножом резал толстый лоскут сукна. Хромая нога его была вытянута под верстаком, спина согнута; и повернулся он не раньше, чем разрезал до конца заготовку по намеченной мелом линии.

— Ты что вскочил спозаранок?

— Научи, дюдя, теплые ботинки шить, — сказал Васятка.

— Никак мастером решил стать? — усмехнулся дед и, подняв очки, внимательно посмотрел на Васятку.

— Не смейся, дюдя.

— Да какой смех. Полгода, считай, учился и бросил. А теперь что ж, снова решил?

— Решил.

Дед с трудом вытащил из-под верстака свою негнущуюся ногу и с серьезным видом пошел в чулан. Вскоре он принес оттуда низенькое сиденье, оплетенное ремнями.

— Вот! — сказал он и торжественно поставил его рядом с собой.

Васятка сел и тут же потянул к себе кусок сукна.

— Ну-ну-ну, не вдруг! — остановил его дед. — Хочешь учиться — учись, а баловства я не потерплю, — строго говорил он, отодвигая от Васятки разложенные на верстаке инструменты. — Больно скорохватый.

Васятка убрал руки и стал ждать.

— Ты, дюдя, скорее учи.

— Нет уже, терпи. — Дед взял дратву и длинную острую щетинку. — Начнем все сначала: аз, буки, веди. Нагнись-ка, подними с пола лоскуток.

Пришла со двора бабка Мавра и, увидев Васятку за работой, заохала, запричитала:

— Батюшки мои! Никак за дело взялся? Вот и умник. Порадовал бабку. Учись, голубчик. А я вам к чаю овсяных блинков напеку.

— Это уж как водится, — сказал дед и подмигнул Васятке. — Рабочему человеку корм прежде всего.

И в этот день приняться за ботинки дед Васятке не позволил. Заставлял сучить дратву, чтобы руки привыкли, да из ненужных кусков вырезать по выкройке. При этом нож давал не свой, а старый и не такой острый. Васятка не спорил и терпел. Только поздно вечером, когда дед сунул под верстак вторую пару ботинок, не выдержал и опять попросил:

— Дюдя, ты быстрее учи, а то каникулы кончатся, мне в школу надо будет идти.

— Уж больно ты прыток, — покачал головой дед и в назидание начал рассказывать, как сам он был отдан в ученье в сапожную мастерскую Кузьмы Прохоровича и как первые три года только и делал, что прислуживал хозяину, а потом еще четыре года ходил в учениках, и когда срок по договору истек, он пришел и сказал робко: «Дяденька, я из ученья вышел».

Хозяин покосился из-за самовара и передразнил: «Из ученья вышел. Как же, мастером стал. А вот ужо поглядим, что ты за мастер».

Но слово свое сдержал. Купил сатиновую рубаху, полушубок и определил на самостоятельную работу.

Васятка слушал, молчал, и по лицу его было видно, что он не собирается прислуживать и не будет четыре года ходить в учениках.

За ужином только и разговору было что о Васятке; бабка расхваливала его на все лады и старалась накормить получше, а ему от всего этого было неловко, он ничего не ел и лег раньше обычного.

Ночью, когда все спали, он осторожно встал, оделся и прокрался за печку. Там он зажег лампу, поставил ее в угол, чтобы свет не мешал деду спать, и начал работать. Прежде всего он достал ботинок, сделанный дедом, поставил его перед собой и долго разглядывал, поворачивая и так и эдак. Потом нашел выкройки и выбрал кусок хорошего светло-серого сукна. Поразмыслив немного, он решил, что подметки подкинет кожаные, а не из молотильного ремня, как обычно, и полез в сундук, где у деда хранились старые запасы. Подготовив все, что нужно, он нашарил в коробке нож и решительно принялся за дело.

Под утро его растолкал дед. Васятка с трудом открыл глаза и поднял голову. Лампа нещадно коптила. Клочья сажи носились в воздухе.

— Эк, его угораздило. И что только наделал, паршивец. Сколько товару зря извел. Марш в постель, пока бабушка не проснулась.

Но сердился дед недолго. В тот же день, принимаясь за очередную пару, он с серьезным видом, как будто рядом с ним был такой же мастер, как он сам, выдал Васятке товар и сказал:

— Давай, пробуй!

Вначале дело не шло ни у того, ни у другого. Дед боялся, что Васятка испортит, и часто отрывался и поправлял его, а то и вовсе переделывал заново. При этом он обязательно рассказывал что-нибудь поучительное или просто вспоминал свою жизнь «в мирное время». Про войну и про отца он не упоминал ни разу, и когда Васятка спросил, дед страшно рассердился и долго ворчал, и Васятка не мог понять, на что он сердится.

Себя он называл башмачником и объяснял Васятке, какая разница между ним и сапожником, и по его словам выходило так, как