Сербия была шокирована «предательством» России, явно оказывавшей предпочтение Болгарии. Фактически Петербург сам подтолкнул Сербию в сферу влияния Австро-Венгрии. Все это не могло не вызвать пересмотра сербской внешней политики.

В свою очередь, в Вене рассматривали Сербию как жизненно важный плацдарм для обеспечения австрийских интересов на Балканах. Посол Австро-Венгрии в Петербурге граф Г. Кальноки писал: «Если Сербия будет подчинена нашему влиянию, или еще лучше, если мы будем хозяевами в Сербии, тогда мы легко сможем обеспечить наши интересы в Боснии и Герцеговине, а также наши позиции на Нижнем Дунае и в Румынии. Только тогда наше могущество на Балканах будет покоиться на прочной основе в соответствии с жизненными интересами монархии».

Новая внешнеполитическая обстановка после Берлинского конгресса означала для Сербии вынужденный отказ от активной борьбы за создание объединенного сербского государства. Традиционная дружба с Россией была заменена политикой тесного союза с Веной.

Уже в июне 1878 года Сербия заключила соглашение с Австро-Венгрией. В обмен на поддержку сербских территориальных притязаний в Македонии сербское правительство обязывалось предоставить Австро-Венгрии право на сооружение железнодорожной магистрали Белград-Ниш с ветками на Пирот и Вранье, соединенной с системой венгерских железных дорог мостом на реке Сава. Это был важный шаг на пути экономического проникновения Австро-Венгрии в Сербию, а английский посол в Белграде даже счел его первым шагом Австро-Венгрии к аннексии Сербии.

К 1880 году князь Милан Обренович, в прошлом ярый русофил, твердо решил связать судьбу страны и династии с Австрией. Фактически этот шаг стал первым крупным внешнеполитическим шагом независимого Сербского княжества.

В июне 1881 года Милан Обренович заключил тайную конвенцию с Австро-Венгрией, определившую направления внешней и внутренней политики Сербии вплоть до начала XX века. По условиям конвенции, Австро-Венгрия гарантировала сохранение династии Обреновичей. Кроме того, Австро-Венгрия признавала интересы Сербии в Македонии и право Сербии на присоединение македонских земель. В ответ Милан Обренович брал на себя обязательства «без предварительного соглашения с правительством Австро-Венгрии не вести переговоров и не заключать политических соглашений с каким бы то ни было другим государством и не предоставлять свою территорию для размещения иностранных войск, даже под видом добровольцев». Милан также официально подтверждал отказ Сербии от притязаний на Боснию и Герцеговину.

По мере того как укреплялись позиции Австро-Венгрии в Сербии, возрастало и противодействие им. Значительная часть сербских политиков считала, что Милан Обренович предает сербские национальные интересы, препятствует выполнению исторической миссии Сербии по решению главной национальной задачи: освобождению и объединению остальных частей сербского народа. Зачем нужно это объединение, ради которого требуется ценой большой крови перекроить политическую карту Балкан? Это было неизвестно даже лидеру партии радикалов Николе Пашичу. «Национальная свобода всего сербского народа всегда была для меня большим идеалом, чем политическая свобода сербов в Королевстве (то есть в Сербии)», — писал он. Иными словами, неважно, как живет сербский народ, важно, чтобы все сербы жили в одном государстве, пусть даже это государство прозябает в нищете. Такое упорное желание поставить идеал над жизнью, втиснуть реальность в рамки собственных идей несет в себе огромный разрушительный потенциал — вспомним Ленина, Гитлера, других деятелей подобного рода… Собственно, Никола Пашич и его коллеги недалеко ушли от них. Когда Пашич заявляет о том, что «сербы стремятся к тому, чтобы объединить все сербские племена на основе традиций и ценностей исторического прошлого сербского народа, под водительством идеи… свободы, равенства и братства», то сразу вспоминается, что нечто подобное (только без слова «сербы») проповедовали Робеспьер, Дантон, Марат, русские декабристы, итальянские карбонарии и прочие тайные и явные поборники своеобразно понимаемого «гуманизма». И вероятно, не зря столь тесными были связи лидеров сербских националистов с Францией — страной, где идеи «свободы, равенства и братства» уже давно стали господствующими и где получали образование практически все сербские интеллектуалы. Что касается России, то премьер-министр Сербии Милан Пирочанац называл ее «варварской страной» и очень опасался, как бы «копыто казачьего коня не затоптало современную цивилизацию» (Шемякин, с. 264). Но в народной толще продолжали жить симпатии к России, которые возрастали по мере того, как в стране усиливалось австрийское присутствие.

В таком состоянии сербское общество подошло к новому кризису на Балканах.

Балканским народам, национально-освободительная борьба которых достигла кульминации в период Восточного кризиса 1870-х годов, из-за вмешательства великих держав не удалось довершить формирование национальных независимых государств на Балканах. Одновременно Берлинский конгресс создал новые исторические условия, при которых национальный вопрос на Балканах решался только с помощью политических комбинаций и войн. Играя на местных националистических и династических устремлениях, великие державы в своих интересах разжигали вражду между народами Балкан.

В 1881 году был подписан секретный австро-германо-русский договор, направленный на достижение политического равновесия в Европе. Этот договор развязывал руки России в отношении болгарского вопроса: Австрия и Германия согласились не препятствовать воссоединению Восточной Румелии с Болгарией.

За годы, прошедшие с момента провозглашения независимости Болгарии, Россия не оставляла своих намерений превратить Софию в своего надежного и постоянного союзника на Балканах. В стране существовало мощное русофильское движение, опиравшееся на искреннюю любовь к России самых широких народных слоев. Болгарские офицеры обучались в России, русские военные советники создавали болгарскую армию. Первым командующим военно-морскими силами Болгарии и фактическим их создателем был русский адмирал З. П. Рожественский — будущий командующий 2-й Тихоокеанской эскадры, с чьим именем связан Цусимский разгром.

Но, помимо русофильской партии, в Болгарии существовали и германофильские круги, опиравшиеся прежде всего на князя Болгарии Александра Баттенберга. Положение самого князя было двусмысленным: он постоянно чувствовал себя игрушкой в руках петербургского МИДа и в попытках вести самостоятельную политику стремился опираться на австро-германскую дипломатию.

Берлинский конгресс не решил проблему единства болгарских земель. Восточная Румелия оставалась в составе Турции. Хотя на Берлинском конгрессе она объявлена автономной, Турция всеми силами старалась изолировать эту территорию, фактически урезая ее и без того скромные права. Ситуация в Восточной Румелии не ускользнула от внимания великих держав: Австро-Венгрия и Англия негласно поощряли Стамбул, в то время как Россия добивалась от Турции реальной, а не на словах, автономизации Румелии.

Болгария же шла еще дальше, стремясь добиться воссоединения земель.

В сентябре 1885 года в Восточной Румелии вспыхнуло восстание, инспирированное из Софии. 8 сентября было провозглашено объединение Румелии с Болгарией. Русская дипломатия отнеслась к этому шагу двойственно: с одной стороны, это усиливало болгарского союзника, с другой — явная поспешность этого шага, а также тот факт, что Болгария решилась на него без консультаций с Россией, ставили Петербург перед лицом внезапной конфронтации со Стамбулом. Болгария явно собирались повторять сербский путь, и в Петербурге имели все основания быть