— Что с тобой случилось, Тихон? — тревожно спросила жена, подходя вплотную и вглядываясь в его растерянное и улыбающееся лицо. — У тебя были неприятности? Я опоздала, конечно… Пожалуйста, извини…

— Нет, нет… Ничего… Это пустяки… Ветер, черт, холодный… Ты замерзла, наверное… — сипло сказал он, осторожно беря жену под руку. — Давай с тобой погреемся зайдем… Давай в ресторан, что ли… Пойдем куда-нибудь.

Жена удивленно взглянула на него, но промолчала.

— Я тебе сейчас все объясню… Я сейчас, Аня… Погоди… — ласково и бессвязно говорил Тихон Ильич, приноравливаясь к ее шагу и ревниво, как в юности, следя, чтобы кто-нибудь не толкнул ее случайно, не посмотрел на нее слишком уж откровенно. — Ты понимаешь, Аня, вот я ждал сейчас тебя там, в магазине… Ну и тип там один, понимаешь… Как бы тебе сказать…

Они прошли мимо магазина, за темными окнами которого угадывались свисающие шторы, повернули в первый попавшийся переулок, потом повернули еще раз и оказались на широком пустынном проспекте. Кое-где уже зажглись синие и зеленые огни реклам. Но светились они еще слабо. Над домами висели низкие тучи, и казалось, что в конце проспекта они упираются в землю.

И БЫЛ ВЕЧЕР, И БЫЛО УТРО

В райцентре Самошникову пришлось задержаться дольше, чем он предполагал. Приехал он сюда из Москвы поздно, до автостанции добрался чуть ли не к полудню, когда в тесном кассовом зале, около продолбленных в стене тоннельной глубины окошек уже вскипала и колыхалась толпа.

«И откуда их тут столько собралось?» — с недоумением подумал Самошников, оглядывая одетых по-деревенски немолодых женщин, которые, напирая друг на дружку, с непреодолимым упорством проталкивались к зарешеченным этим тоннельным окошкам.

Раскрасневшиеся, как после бани, потные лица женщин, уже отринутых толпой и выплеснутых на середину зала, какое-то время еще сохраняли выражение загнанной одержимости, как будто сама жизнь зависела от того — возьмут они билет на ближайший рейс или же не возьмут. Но постепенно женщины эти приходили в себя, лица их счастливо светлели, подрагивающими руками прятали они билеты и сдачу, оправляли сбившиеся на плечи теплые платки и, словно бы спохватившись, торопливо направлялись к сваленным на скамейках своим пожиткам. Горбились там мешки с хлебом, лежали связанные охапками, как полешки, целлофановые батоны колбасы, высились пухлые узлы с притороченными авоськами, округло выпирающими апельсиновой кожурой, громоздились сложенные детские коляски, оцинкованные тазы, эмалированные кастрюли и прочая, хозтоваровская дребедень.

«Нет, тут между ними не продерешься. И думать даже нечего — на части разорвут, — решил Самошников. — Надо искать «левака», а то поздно будет…»

Он вспомнил, как жена говорила ему, что в будни автобусы отправляются отсюда обычно полупустыми, и это уверение ее, а быть может, и маленькая бессознательная ложь представлялась ему теперь как вполне осознанное и расчетливое коварство. Ведь она же знала наверняка, что здесь будет твориться, и могла бы честно сказать, что попросту ей не хочется толкаться в автобусе, а не успокаивать его, не выдумывать себе болезни и не пороть всякой ерунды о том, что не с кем оставить Иринку. Сплавила бы ее к свекрови — и вся проблема! Та, конечно, покочевряжилась бы для вида, но куда денешься — взяла бы как миленькая, не впервой!

Самошников вообще не собирался ехать к двоюродному брату жены, который пригласил их — как было сказано в письме — «на скромный торжественный юбилей по случаю моих пятидесяти с гаком лет». Работал он когда-то в шахте, механиком участка, теперь был уже на пенсии, однако перебираться на житье в город не захотел и остался квартировать при шахте, занимая половину длинного, похожего на барак, строения. Самошниковы как-то приезжали к нему, но давно это было, очень давно…

Теперь они договорились, что жена поедет одна. И Самошников радовался этому втайне, потому что надеялся лишний раз встретиться с Леной. И не наспех встретиться, не как всегда воровски, а спокойно, заранее зная, что не придется потом ему оправдываться перед женой за позднее свое возвращение, не нужно будет сочинять экспромтов по поводу затянувшихся профсоюзных собраний, срочной работы, неожиданных встреч в метро с бывшими сокурсниками своими по институту и тому подобной чепухи, в которую Валентина давно уже не верила, а он догадывался об этом по той холодноватой отчужденности, с какою выслушивала она его оправдания.

Это внешнее безразличие жены прежде неизменно возмущало его; он с еще большей горячностью начинал говорить о постоянной своей занятости, об усталости, о необходимости нервной разрядки, уже почти веря в свои слова и забывая, что лжет; корил жену за холодное ее равнодушие, за черствость, а она не возражала ему, и в неподведенных глазах ее чудилась Самошникову всепонимающая насмешка.

«Да, я бесчувственная и холодная деревяшка, — ровным тоном говорила она. — Ведь это же не мне приходится вставать в шесть утра, чтобы успеть приготовить тебе завтрак, собрать Иринку в садик, отвезти ее, потом мчаться на работу, а после работы скакать с полными сумками по троллейбусам и эскалаторам, чтобы успеть вовремя взять Иринку, подогреть тебе ужин, если ты, конечно, не соблаговолишь явиться со своими возвышенными претензиями в два часа ночи после очередного собрания. И квартира, и стирка — это, разумеется, тоже не на мне… Так что давай-ка уж лучше поговорим о чем-нибудь другом…»

И то, что не было в ее тоне ни подозрительности, ни ревности, а лишь подчеркнутое безразличие, еще сильнее задевало Самошникова и утверждало его в том, что встречи с Леной — не преходящее увлечение, не пустая блажь и что только у нее находит он понимание, отзывчивость и чуткость. Он, пожалуй, даже признался бы во всем Валентине и ушел бы от нее, если бы Лена хоть как-то подвигла его на этот шаг. Да еще удерживала его дочь Иринка — ласковое беспомощное существо — и, что самое странное, не любовь, конечно, нет, — какая уж там любовь! — а нечто похожее на дальние отзвуки той восторженной юношеской влюбленности, которая владела им в первые месяцы после женитьбы. Валентина была красива, умела, как говорится, подать себя и даже сейчас, в свои тридцать пять, умудрялась сохранить легкую стройность фигуры, избежать лишних морщин, а те, что все-таки появлялись, служили убедительным предлогом для постоянных ее вояжей к массажистке, которая жила где-то у черта на куличках — то ли в Дегунино, то ли в новостройке на Алтуфьевском шоссе…

Все сорвалось на этот раз самым глупым образом. Мать Самошникова, глядя на осень, затеяла в квартире ремонт и наотрез отказалась нянчиться с Иринкой. У Валентины подскочило давление, она добыла больничный. Впрочем, Самошников полагал, что