не работала, была с деньгами, та, что работала, — без. Он долго думал, как быть, и, наконец, додумался до простейшего: перевести свои деньги с одних карточек на другие. Для этого он пересек поле и двинулся в банк, тот самый могучий, сельскохозяйственный. Банк стоял против дома в Митино, где он купил квартирку, маленькую, миленькую, беленькую и совершенно квадратную, в одинокой громоздкой коробке посреди пустыря, на котором все лето не замирала работа — экскаваторы, краны: новый театр должен был открыться к зиме. «Я хочу отправить свои деньги из вашего банка в N-банк; такие-то номера. Можно ли это сделать?» — спросил он. «Конечно, можно», — устало процедил клерк, отлично зная, что, конечно, нельзя.

Шли дни, недели, стройка под домом печально затаилась, готовая зажить новым гудением; все бодрились, скрывая, что им урезали зарплату в полтора-два раза; счета в «системообразующих» банках заморозили, перевод в еще дышащий N-банк так и не поступил. Он решил полюбопытствовать, что стало с деньгами, и с изумлением обнаружил их на своем сельскохозяйственном счете. «Боже, какую вы совершили ошибку, — разахался тот же клерк, теперь сочувственный и словоохотливый. — Вы ведь все сделали правильно. Надо было только закрыть счет. Такая малость. Ах, ах, почему вы об этом забыли? И тогда бы ваши деньги застряли в проводах. И мы бы были вынуждены — через суд, конечно, — их вам вернуть. Или, например, открыть новый счет, который уже не подпадает под заморозку. И вы спа-кой-нень-ко, — клерк весь расплылся, смакуя мерзкое слово и представляя себе эту идиллию, — снимали бы денежки здесь и за границей». И в самом деле, как спасают деньги на просторах Родины? Как-как, вестимо, как. Уворовывая у себя и превращая в фикцию. Посылая в провод — в никуда и в никогда, как поезда с откоса.

Юный певец Шурá с вялым беззубым ртом любит журнал «Ом» — явствовало из постеров, торчащих по Садовому кольцу; знакомые, соревнуясь друг с другом в несчастье, рассказывали, как им снизили жалованье в три-четыре-пятьшесть раз, и все это с каким-то истерическим смехом; кругом начались увольнения; стройка под домом очевидно издохла, экскаваторы и краны свезли куда-то неведомо куда, и открылась земля, развороченная, обессиленная; премьером стал политический тяжеловес Примаков, и пошли говорить, что валюту вот-вот «запретят к хождению». N-банк, аккуратно выдававший владельцам аж доллары, прекратил это делать, когда на N-карточку упала зарплата. Такое совпадение. Каждый день он осаждал оставшийся банк одним вопросом: «Денег не завозили?», и ответ был одинаковый.

Чтобы не отходить от телефона, он взял на дом халтуру, как при советской власти, — стал читать сценарии для внутренних рецензий. Один был про рейвера, укравшего миллион, другой про стриптизершу, которая вышла замуж. И тогда он понял, что все случилось, что долгая густая осень кончилась, и ничего больше не будет. Созидательница добродетельной стриптизерши позвонила извиниться: не сможет зайти за рукописью, уезжает на фестиваль в Таллин. «Таллин... Таллин... — заграница — банкомат!» — осенило его.

Через неделю он уже стоял на Ленинградском вокзале, чтобы ехать в непривычном направлении с шумной русской делегацией; в вагоне выпил водки и успокоился, потом снова выпил водки и совсем успокоился. Ночью ему приснился банкомат с очередью: там шел митинг и сверкал театр, там высилась церковь, там были экскаваторы, краны, новостройка, тюрьма. И все пришли: клерк из сельскохозяйственного банка, трансвестит Шурá, рейвер с миллионом, стриптизерша с супругом. Но банкомат не работал. Грустный Примаков объяснил собравшимся, что хождения денег больше не будет. Они звенели высоко в проводах, и на них с земли лаяла собака. Его трясли за плечо — пришла русская таможня, поезд стоял у границы. Где-то в глубине вагона в самом деле лаяла собака, брошенная на поиски наркотиков. Она их то ли нашла, то ли не нашла, но лай был жалобный и надсадный.

Сойдя с поезда, он сразу же устремился к банкомату и вытащил все свои деньги. Вожделенный ящик неустанно и сердечно выплевывал одну порцию за другой, и немыслимое, невероятное волшебство стало обыденностью и сделалось докукой. «То, что почти целый год для Вронского составляло исключительно одно желанье его жизни, заменившее ему все прежние желания; то, что для Анны было невозможною ужасною и тем более обворожительною мечтою счастья, — это желание было удовлетворено». Сделав свое дело, он приступил к изучению быта и нравов. И все ему не понравилось — ни современности тебе, ни истории.

Все эти длинные Томасы и толстые Маргариты его не впечатлили. Унылая тощая, страшно провинциальная готика вовсе не захватывала дух, как, скажем, в Брюгге. Ее потихоньку подкрашивали и помаленьку надстраивали: вечная штопка не прекращалась ни на век, ни на день, но делу это не помогало. Художественнее прочего выглядела чужеродная имперская архитектура — усадьба конца XVIII века с фронтоном, с колоннами, щемящая, как в Петербурге, и с дикой черепичной крышей, надставленной под углом в 45°. Все бы ничего, но дом осыпался: эстонская реставрация, видимо, этнически избирательна — своя усадьба да чужая.

Не понравились и фестивальные радости: поездки на ледяное море, шашлык-машлык, выпьем за эстонское кино, выпьем за русское. «Глядите, лебеди», — пищали уже взявшие на грудь русские артистки, тыча пальцем в воду, где, сжавшись от холода, стыли два комочка. «Они на зиму не улетают, у нас круглый год живут», — врали эстонцы. Не понравилась и звезда полувековой давности Джина Лоллобриджида в роли фестивального фейерверка: каждый год перекраивая рожу, чтобы сохранить ее в неизменности, она уже лет тридцать нигде не снимается, а только путешествует и теперь, наконец, добралась до Таллина. Но больше всего не понравился французский фильм, показанный как главный в последний день фестиваля. Фильм назывался «Воображаемая жизнь ангелов» и рассказывал о двух подружках-люмпенках, одна из которых все мечтала стать принцессой и презирала свое рабочее прошлое, а другая достойно карабкалась по камушкам. В финале первая выкидывается из окна, а вторая получает работу на фабрике. Картина была знаменитой и уж совсем плоской. Но именно это выбило его из колеи.

Запад для него всегда был главным авторитетом, он и квартиры выбирал с видом на Запад, и постель стелил головой к окну, и в минуту жизни трудную, еще с детства, привык поворачиваться туда, где Италия, строго на юго-запад, чтобы обрести спокойствие и ясность. Запад прост и прям, как мораль фильма про двух люмпенок или