– …Что скажешь?

«Голос его эхом откуда-то доносится».

– М? О чём, Тём?

– Ты меня вообще слушаешь? Я спросил: может, у Костика шашлыки пожарим завтра вечером? Все наши будут из группы.

– У меня зал завтра после семи вроде. Но могу утром сходить. Я теперь девушка свободная. Хорошо бы ещё по поводу работы позвонить преподу, который предлагал ему книгу печатать помогать. И с мальчиком соседским днём английским позаниматься.

– Какая ты у меня самостоятельная! Я после десятого не думал даже работать. Про шашлыки так скажу: раньше шести вечера Костик не очнётся, он гамает всю ночь или шарится где-нибудь. Так что всё успеешь, думаю.

«И поцелуй в шею. Такой нежный и не мокрый, идеально долгий, даже выверенный. Я, конечно, теперь вся в мурашках. И в мурашках, и с амнезией на последней стадии. Левина завтра с Душицкой к Машке идут, гитарному делу учиться будут. Я с ними хотела очень. В первый раз в жизни девичник, где нас больше двух, и ни одна из участниц не моя сестра. Чё делать? Буду как-то разруливать. И хочется, и колется, так говорят?

…Хорошо, что родители ещё не вернулись. Знала бы, что так, ещё бы погуляли. Или вообще бы Тёму позвала на чай. А что? Я его отца видела, домой к себе он меня звал, значит, и от моих гостей не откажется. Хотя стоп! С папой его знакомить пока точно рано. Тем более с мамой… Но это же пока. Там видно будет. Вдруг это те самые серьёзные отношения, о которых рассказывают в кино и всяких подростковых сериалах? И целое лето впереди».

Артём

7

– Проводил! Всё, как и думал: «папа с мамой наругают», но подвижки есть – она уже мокнет и дёргается, я это чувствую. Осталось немного вниманием и лаской дожать. Нет, Костян, не приезжай, я Саше позвоню, потом отправлю на все три стороны. Сегодня хочется побыть дома.

Артём положил трубку и пошёл наискосок от проспекта в сторону дома. В тёмных дворах старых советских многоэтажек он ориентировался очень хорошо. Когда родители ругались, девять лет назад, и ему, маленькому, хотелось сбежать куда угодно, только бы оттуда, Тёма гулял по непролазным вонючим кривым переулкам и дворам вдоль всего проспекта. Площадки с запахом бомжей и гниющих помоек, колдобины и металлические «грибочки» во дворах казались единственными безопасными островками на всей земле. На проспект показываться было нельзя: слёзы сами текли и нос предательски шмыгал, – пацану западло.

Хотя и тут, в городском гетто, он как-то встретил одноклассников. Совсем небольшую группку мальчишек одиннадцати-двенадцати лет – первые попытки курить и резко взрослеть на дешёвом пиве. Один из ребят увидел на щеках Тёмы слёзы и стал ржать, тыкать пальцем, громко кричать, что Артём девчонка и плакса. Остальные дружно подхватили – лыбились и гоготали. Потащили за шиворот в песочницу и заставляли играть в обезглавленные, безрукие куклы. Кто-то даже на этот песок помочился. На мальчика, убегающего из дома от криков и взаимной злости родителей, попало. Такие унижение, боль, стыд, отвращение к самому себе, ненависть и страх Артём больше не испытывал никогда. На следующий день он принёс в школу папино ружьё, заряженное дробью, подкараулил всю их мерзкую шайку после уроков и выстрелил. Никогда не жалел об этом, даже когда извинялся и говорил психиатрам и бесконечным терапевтам, что был неправ, что реакция «не-со-раз-мер-на». Даже когда извинялся перед родителями этих детей. А особенно когда приходил извиняться в больницу к каждому из шайки, особенно когда видел страх в оставшихся глазах каждого из них. Каждого.

Артём и сейчас был уверен, что всё сделал как надо. Поделом мудакам.

АраГор сам не заметил, как дошёл до дома. Саше так и не позвонил, хотя она сама написала:

Секс-Саша Ну как я, Тёмочка, актриса? Всё правильно сказала? Жду процент от выигрыша.

Аля

31

«Первый день практикантской работы у Лукьяненко. Утром позвонила, днём пошла. Резко и неожиданно, но хорошо, что сказала про вечер: „Не могу, нужно помочь родителям“. Ага, с чем помочь? Поспать помочь? Лучше на шашлыки к Костику с Артёмом. Папе скажу, что с Машкой гулять, – что отчасти правда: я ж на часик точно к ней забегу, хочу поржать, как она с гитарой корячится, – потом в зал, выиграю время до половины десятого точно, потом мать подключу.

Интересно, почему практика дома? Ну, понятно, что не в школе, – наверное, там „мойка“. Хотя хэзэ. Вроде „мойка“ в августе, а не с июня?

А чего не в офисе каком-нибудь? Всегда представляла себя машинисткой на такой старинной и очень звонкой печатной машинке! Ну на худой конец на не очень старинной белой! Но непременно с рулоном бумаги и дзинькающим неавтоматическим механизмом переноса строки! Чтобы рукой так: вжих-чик.

А тут никакой романтики: девятиэтажка в Завокзалке, старый двор и вонючий подъезд. Хорошо, лифт заменили недавно, – у нас такой же дома сейчас, полгода его колбасили в шахту, – а то представить противно, что тут было. Жжёные кнопки, вздувшийся линолеум, мигающий свет, плесневелые, чёрные, воняющие мочой углы кабины, не до конца захлопывающиеся двери – и ни единого пятна на стене без мата и членов. Короче, хорошо хоть, лифт тут новый. Относительно.

Лестничная клетка малюсенькая и совершенно непригодная ни для чего: ни коляску, ни велосипед – ни-че-го тут не поставишь. Два человека плохо разойдутся, если одновременно решат выйти из квартир. Старая плитка и пухлые картонные двери в ромбик из кожзама.

Западающий звонок и мутный глазок, облезлая краска на цифрах номера квартиры и почти новый старый коврик перед дверью, выцветший, а не стоптанный. Разве никто не ходит сюда?.. Ладно, хватит истерить! Жуткое место, но откуда у препода деньги на шикарную хату? Всё логично, правда? Хотя он же ещё переводчик. Фиг знает».

– Добрый день, Алла! Проходите!

«Алексей Николаевич в своём странном кардигане и штанах, усами моржовыми шевелит, когда рот открывается. И глаза хитрые, влажные, такие странные мутные глаза. Только что встал, что ли»

– Здравствуйте.

«Коридор крохотный и весь оранжевый от искусственного света, как будто ночь на дворе».

– Проходите в гостиную, располагайтесь. Я заварю нам чай.

– Спасибо, я не хочу. Может, сразу приступим к работе?

– Алла, так сразу? Похвальное рвение. Что ж, я всё же сделаю себе крепкого чая. Мне набирать текст не придётся, но первое время я буду сидеть рядом с вами, помогать вам.

– Спасибо.

«Гостиная опять какая-то жёлтая, окна все завешаны».

– Алексей Николаевич, прошу прощения, скажите, пожалуйста, можно открыть, то есть расшторить, окно? На улице такое солнце.

– Алла, я не люблю солнечного света, он мешает мне работать. При свете дня ничего не пишется. У меня творческий вечер всегда, когда я занимаюсь делом.

– Ладно. Давайте начинать?

«Мнусь, как гимназистка, не знаю, куда садиться. Хотя, в принципе, почему „как“? Я и есть гимназистка, пока ещё».

– Не терпится приняться за дело?

«Голос у Алексея Николаевича елейный, убаюкивающий».

– Это моя первая работа, если честно. Я нервничаю немного.

«И правда руки трясутся. Он подошёл к компьютерному столу у стены. А я эту бандуру и не заметила. Системный блок огромный на полу, монитор-труба занимает всю столешницу. Включил. Медленно и вальяжно садится на диван, на меня смотрит в упор. Вообще, не по себе от такого взгляда. С ног до головы, не стесняясь, пялится».

– Сейчас загрузится, и можем начинать.

«Голос Лукьяненко стал деловым, уже хорошо».

– Присаживайтесь на рабочее место. Вы будете писать под диктовку. Я пока присяду рядом, чтобы открыть файл и быть уверенным, что вы правильно меня слышите.

«А говорил, что устал от света монитора».

– Да, конечно, как скажете.

«Иду покорно, не узнаю себя, как будто под гипнозом. Стул на колёсиках с продавленной спинкой и сиденьем, низкий и неудобный. Немудрено: чувак он грузный и высокий. Был бы ниже, казался бы толстым, как папа. Они же ровесники, да? О! Звук винды, наконец-то! От неловкости уже деваться некуда, делать бы уже хоть что-нибудь… Наливает себе чай, тащит стул откуда-то из угла и садится рядом. Близко.