— Не надо, — сказала она, — не надо звать меня так. И мисс Дюбуа звать не нужно… И обращаться на «вы». Я ведь Роберт Доусон, паренек из… — она задумалась, пытаясь вспомнить мало-мальски знакомый ей городок.

— Из Амерсхейма? — подсказал Уилл.

— Из Амерсхейма. Все верно! А потому зови меня Робертом, как и прежде. И думать забудь, кто я есть, хорошо?

— Я постараюсь. — Молодой человек попытался остановить ее бег, коснувшись плеча, но Соланж резко отпрянула. Ее реакция смутила его. — Эм… я ничего такого не думал, — вскинул он руки ладонями вверх. — Просто твои глаза…

— Что с ними? — Соланж, остановившись на миг, кинулась к зеркальцу на подоконнике. Схватила его и тревожно вгляделась в свое отражение, как делала каждое утро перед уходом в театр.

— Они светятся, — в ужасе констатировала она. — Но почему? Действие бересклета еще не должно было пройти.

— Так они такие всегда, если вы не принимаете бересклет? — с любопытством осведомился Уилл. — Это тот яд, который нам предлагал на мосту тот пройдоха?

— Да. Без него глаза светятся в темноте, днем же желтые, как у кошек.

— Знаешь, это даже красиво.

Соланж фыркнула:

— Глупости. — И опять глянула в зеркальце.

Желтизна сделалась глуше, свет угасал, и она поняла вдруг, что должно быть, чрезмерно разволновалась, вот те и вспыхнули. Брат говорил как-то, что сильное возбуждение, переизбыток эмоций никаким бересклетом не скрыть…

Вот ведь досада.

Нужно быть осторожнее!

Сдержанней.

— Они тухнут, как странно, — услышала она голос Шекспира, и отозвалась:

— Я просто разволновалась. Извини, не хотела тебя напугать!

Он улыбнулся.

— По-твоему, я напуган? Нисколько. Ты первый мой перевертыш, и это даже волнительно!

Соланж, сильнее закутавшись в одеяло, удивленная больше, чем хотела бы показать, спросила с сомнением:

— Неужели совсем не боишься? Вдруг я сейчас обращусь и…

— Вряд ли ты вообще обращалась. — С извиняющейся улыбкой молвил Шекспир. И добавил, заметив, как помрачнело лицо собеседницы: — Просто ты всего несколько дней без браслета, вот я и предположил…

Соланж отвернулась к окну, за которым чернильная мгла поглотила улицы Доугейта, а казалось, сожрала их всех с потрохами, и все они бултыхаются в ее брюхе.

— Все верно, — сказала она, — браслет надежно удерживал меня в этом теле, и я, если честно, даже не знаю, кем являюсь по сути… В другом образе, понимаешь? — Обернулась она. — Может быть, я медведица, как тот Сэкерсон в Пэрис-Гарден, или… волчица. Или… Я просто не знаю. И это, если подумать, как лишиться половины души: ты будто не знаешь о себе нечто важное, тщательно скрытое ото всех. И от себя самого в первую очередь!

— А ты хочешь знать…

— Хочу! И боюсь, если честно, узнать. Вдруг я себе не понравлюсь? Вдруг я…

— Роберт, твои глаза снова светятся, — упреждающе произнес молодой человек. — Не стоит так волноваться по пустякам: уверен, тебе понравится твоя скрытая часть.

— Если когда-то я вообще увижу ее…

Когда она думала о своей звериной натуре, все в ней противилось признавать, что она не совсем человек, а существо непонятного толка, стоящее где-то между людьми и животными. Усредненное нечто…

Да еще с этим даром-проклятием, от которого ей, и без того отщепенке, и вовсе стоять где-то с париями.

Незавидная перспектива…

Глава 13

Явившись в театр на следующий день, Шекспир с «Робертом» застали Джеймса Бёрбеджа в крайней ажитации. Он метался по сцене, размахивая руками, и стеная время от времени сжимал ими голову, будто, треснув, голова эта вот-вот расколется на две части, и он эти части скреплял, не давая такому случиться.

— Подумать только, такая великая честь: сама королева выбрала нас усладить ее очи и слух новой пьесой в день Святого Иоанна Крестителя, а у нас этой пьесы и нет. Ни одной новой пьесы, разрази меня Мельпомена! — сверкал он глазами похлеще библейского левиафана. — Марло шляется по кабакам, забросив писательство, Деккер в тюрьме, Бомонт, заполучив богатую вдовушку, все туда же — не пишет. Что же нам представлять королеве?! Что, скажите мне, олухи?

Вопрос, наверное, был риторическим, но Соланж, видя, что сам Уильям скромно молчит, заметила между прочим:

— Почему бы вам не поставить Шекспира? Мой друг пишет отличные пьесы. Заезжий театр в нашем маленьком городке однажды играл его пьесу, и людям понравилось.

Бёрбедж, остановившийся в своем беге и внимательно ее слушавший с раздраженным лицом, теперь возмутился:

— Главное из всего этого «маленький городок», там еще может понравиться пьеска сына перчаточника, но здесь, в Лондоне, люди пресыщены лучшими постановками в лучших театрах, и какой-то там…

— Сэр, испытайте меня! — подался вперед молодой драматург. Не выдержал наконец-то! — Прочитайте хоть одну мою пьесу и, если сочтете ее хоть отчасти подходящей, поставьте ее здесь на сцене. Посмотрите, понравится она зрителям или нет! И если дадите мне шанс, обещаю, клянусь всем самым ценным, что есть в моей жизни, я напишу для королевы особую пьесу… Такую, что разом прославит этот театр! И вашу труппу, сэр. Только дайте мне шанс…

Речь получилась проникновенной и искренней, даже Бёрбедж, Соланж видела это, проникся ей. Для вида выдержал паузу, а потом с легкой небрежностью кинул, взмахивая рукой:

— Что ж, давай поглядим на твои пописульки. Есть что с собой?

— Да, сэр, конечно. — Уильям кинулся к своей сумке, с которой обычно не расставался, и вытащил кипу помятых листов. — Это «Генрих VI», сэр, про короля, который…

Бёрбедж презрительно отмахнулся:

— Я знаю, кто такой Генрих VI, не утруждайся рассказом. — И он начал просматривать текст.

Хмыкал, кривился, издавал прочие странные звуки, по большей части неблаговидные, и Соланж, переживая за друга, шепнула ему:

— Уверена, ему твоя пьеса понравится.

— Никуда не годится! — равно в этот момент громыхнул своим басом актер. И тут же добавил: — Но попробовать можно, разве что изменить кое-что здесь вот и здесь… А еще здесь. — Тыкал он пальцем в исписанные листы. — А королева, чтобы ты знал, обожает комедии.

— Я напишу ей комедию, сэр, самую лучшую, обещаю, — заверил антрепренера Уилл.

— Что ж, напиши, а я посмотрю, так ли она хороша, как ты уверяешь, — милостиво разрешил тот. — Но учти: это праздник, Уилл, день середины лета и все такое. Пусть это будет что-то по-летнему легкое и забавное… Цветочки там, козочки и любовь, а не мертвые короли и кровавые жертвы.

— Я учту, сэр.

— Вот и славненько. — Бёрбедж хлопнул в ладони. — Тогда хватит здесь прохлаждаться, лентяи, все за работу. Немедленно! Играем сегодня «Испанскую трагедию», а завтра «Генриха VI». Эй, ты, — поманил он Соланж, — писать можешь?