Шрифт:
Закладка:
Однажды в лавку заходит знакомый агент небольшой оптовой фирмы. Они знают друг друга много лет, и лавочник относится к нему с симпатией и имеет обыкновение заказывать у него что-нибудь, даже когда это не особенно нужно. И вот агент, закончив переговоры и уложив обратно образцы товаров, протягивает лавочнику руку со словами:
— К сожалению, я у вас сегодня последний раз. Позвольте поблагодарить вас за доброе отношение и приятное сотрудничество.
— То есть как, — говорит лавочник, тупо уставившись на агента, — вы больше не будете ко мне приходить?
— Меня вышибли, — говорит агент.
— Вышибли?
— Уволили меня, — объясняет агент.
Лавочник шире раскрывает глаза и словно бы пробуждается от своей дремоты. Уволить такого симпатичного агента — уму непостижимо!
— Но почему? — спрашивает он.
— Наша фирма сворачивает дела, — говорит агент, — времена-то нынче для мелких предприятий не самые лучшие. Вы, вероятно, по себе чувствуете.
Лавочник кивает, еще бы не чувствовать.
Агент секунду смотрит на него в нерешительности.
— Не знаю, — говорит он затем, — может, вы бы позволили мне угостить вас на прощание бутылочкой пива. Если, конечно, у вас есть время.
Лавочник кивает, при всем своем отупении он не может не видеть, что агенту сейчас до крайности нужно с кем-нибудь поговорить. Он жестом приглашает гостя пройти в комнату. Потом приносит две бутылки пива и отказывается брать за них деньги, но агент настаивает: он же сам вызвался угощать.
— Да-a, — начинает он, отхлебнув глоток, — у них ведь давно уж дела идут со скрипом, и теперь вот они додумались укрупнить районы, которые обслуживает каждый агент, ну я и полетел.
— Да, но почему именно вы? — Лавочник опять словно бы пробуждается.
— А почему кто-нибудь другой, — с унылой покорностью отвечает агент, — кого-то надо же им увольнять, а меня выбрали, наверно, потому, что я ведь уже немолод. Вылетают ведь как правило старики, да и то сказать, молодые — они энергичней, подвижней. Так что вроде и возразить нечего.
— И возразить нечего! — с горечью повторяет лавочник, стряхивая с себя остатки дремотного отупения. Вот она, тема, еще способная его взволновать: молодые так прытко рвутся вперед, что старикам скоро совсем житья не будет. Молодежь нынче — пуп земли, центр, вокруг которого все вращается; да неужто мириться с этим безобразием? Когда он сам был молодым, центральные позиции занимали старики, а молодым полагалось стоять в сторонке, почтительно сняв шляпу. Теперь же, когда он почти состарился и вроде подошла его очередь, теперь всем заправляют молодые, а старики только под ногами путаются, для них и места-то в жизни не осталось. Лавочнику в эту минуту кажется, что для него никогда не находилось места в жизни, ни тогда, ни сейчас, и он приходит в такое возбужденное состояние, какого у него ни разу не было с тех пор, как он начал принимать по три таблетки в день.
— Я считаю, это просто безобразие! — возмущенно восклицает он. — Это переходит всякие границы!
Агент пожимает плечами: а что можно сделать?
— Ну и как же вы теперь? — спрашивает лавочник, постепенно впадая в прежнюю апатию.
— Не знаю, — говорит агент, — я, конечно, тыкался в разные места, но мне непросто что-нибудь найти. Как-никак за пятьдесят перевалило.
Они в молчании допивают пиво, и лавочник считает себя обязанным со своей стороны поставить гостю бутылку. Агент, по-видимому, не привык пить в такой ранний час, пиво быстро развязывает ему язык.
— Что и говорить, для меня это было тяжелым ударом. Вероятно, я должен был это предвидеть и заранее быть к этому готов, но я почему-то никогда не мог себе представить, что в один прекрасный день вот так окажусь на мели. Безработица — да, я знал, что она периодически обрушивается на рабочих, но чтобы я сам мог остаться без работы, это не укладывалось у меня в голове. И вот нате вам, я безработный, да еще и в худшем положении, чем рабочие, пособие-то мне не положено. У нас есть небольшие сбережения, мы всегда жили экономно, но этих денег хватит ненадолго, а что будет потом…
У агента слезы выступают на глазах, и лавочник чувствует мучительную неловкость.
— Вы только не падайте духом, — говорит он, — наверняка что-нибудь подвернется.
Агент качает головой и вдруг начинает плакать по-настоящему.
— Я всю жизнь был неудачником, — всхлипывает он, — и агент из меня был никудышный. Мои дети это понимают, я же знаю, они ни во что меня не ставят. И жена тоже понимает, хотя никогда мне ничего не говорит, но теперь, когда стряслась эта беда, я прекрасно вижу, что она обо мне думает. Ей ведь тоже нелегко: непонятно, на что мы дальше будем жить, и если бы только это, а то еще и как соседи посмотрят, да мало ли всякого… Нет, я не могу быть в претензии, если она меня презирает, она имеет на это полное право, я же и сам знаю, что ничего путного из меня не вышло.
Лавочник чувствует себя ужасно неудобно. Он неуклюже похлопывает агента по плечу.
— Ну-ну, полно, — говорит он, — вы не должны впадать в отчаяние. Увидите, все еще устроится. — Он, конечно, представления не имеет, как это может устроиться, но надо же что-то сказать в утешение.
Агент берет себя в руки и, стараясь сдержать слезы, вытирает глаза рукой.
— Простите меня, — говорит он смущенно, — это все нервы. Я сейчас в страшно подавленном настроении, а иногда так нужно с кем-нибудь поговорить, облегчить сердце. Сам не знаю почему, когда я заходил к вам с образцами товаров, у меня часто возникало ощущение, что вы и я — мы друг друга понимаем, но работа есть работа, мои личные переживания были ни при чем, и мне бы, конечно, в голову не пришло разговаривать с вами вот так, как сегодня, пока между нами существовали деловые отношения. Но теперь-то я могу вам признаться: у меня никогда душа не лежала к торговле; о чем я всегда мечтал, так это быть школьным учителем.
— Школьным учителем, — повторяет лавочник, пытаясь представить себе агента в роли учителя.
— Да, работать в
