стеклу приближу

И внизу, напротив у дверей,

Под окном, машину я увижу —

«Волгу». С красным крестиком на ней.

Отодвинусь: «Вот тебе и пляски…»

И все тени, тени за окном.

Но теперь совсем другие краски

В зяблом одиночестве ночном.

Запахи лекарств волною жгучей

Словно долетят издалека…

А вернусь к работе —

С вечной ручкой

Странно заторопится рука…

КОЛЬЦО

Что мне гадать —

Не верю в колдовство.

А впрочем, есть гадание такое:

В стакан с водой опустите кольцо,

И в нем лицо возникнет дорогое.

И я решил, коль золотого нет,

Все годовые кольца переплавить

В одно — из четырех десятков лет.

Вся жизнь кольцо магическое — память.

Добавил я к мерцанию свечей

Огонь костров и отсветы блокады,

Смешал с водою солнечный ручей

И слезы у родительской ограды.

И посреди полночной тишины,

Волной смывая страсть и увлеченье,

Из древней, из сердечной глубины

Явилось мне прекрасное виденье.

Чело — метельно-белые поля

И волосы — волнистые, лесные,

Глаза — озера, яхонты Кремля

И кружева из дерева резные.

Душа — простор и Палеха краса,

И тройка — сколько их… И взлет чудесный!

Аллея Керн и Тютчева Гроза,

И Парус и кораблик мой небесный…

Все, все — она.

И лет моих кольцо

Одну любовь показывает верно:

Моей Отчизны милое лицо…

Да будет и светло и вдохновенно!

Николай Черкасов

БАРНАУЛ

* * *

По Сибири, как прежде, гуляет пурга,

и неделями дуют слепые метели.

Почему же Сибирь нам всегда дорога,

если даже метель и пурга надоели?

В этот край ледяной, в эту лунную стынь

профсоюз не вручает престижных путевок,

но простим профсоюзу, по-свойски простим,

безо всяких «хотя» и других недомолвок.

Уж такая судьба у Сибири моей:

быть на самом ветру, быть на самом морозе.

Отчего же тогда столько спето о ней

и немало рассказано в истинной прозе?

Говорят, что на юге — я верю вполне —

вдвое больше тепла и другого соблазна,

только это тепло очень хочется мне

сопоставить с душевным теплом сообразно.

И тогда — я не знаю, что тут победит

в этом слишком неравном турнире курьезном.

Как и мы профсоюзу, пусть юг нам простит

потому что за сорок морозы серьезны.

Тут становится сахарно-ломким металл,

и миграция вверх поднимается круто.

Только кто мне признается, что представлял

Без Сибири Россию хотя б на минуту?

* * *

Только я город уставши покину,

выйду к покосным лугам напрямик —

в памяти снова всплывает картина:

лошадь, собака, телега, мужик.

Снова встречают без тени печали

старые вербы, укромный родник,

где меня часто в жару привечали

лошадь, собака, телега, мужик.

Может, в эстетике я простофиля,

но не настолько, чтоб прятать язык,

твердо скажу, что в гармонии жили

лошадь, собака, телега, мужик.

Я говорю о прошедшем, поскольку

нынче в почете лихой грузовик.

Если не прав я, простят меня только:

лошадь, собака, телега, мужик.

* * *

Вечерами, когда

приходила из стада корова,

мать доила ее,

и звенело в ведре молоко,

а комолая, стоя

под ветхим соломенным кровом,

все вздыхала о чем-то своем

глубоко-глубоко.

Рядом я обретался

с солдатскою кружкой помятой,

с той, что дядя у нас

в свой последний приезд позабыл.

Источало ведро

теплый запах пырея и мяты,

и казалось, весь мир,

как и я, в ожидании был.

Мать, закончив доить,

наливала мне полную кружку

так, что облаком легким

клубилось мое молоко,

я его выпивал,

а потом отправлялся в избушку,

где на русской печи

засыпал неизменно легко.

Снились мне почему-то

буханки подового хлеба,

огородные грядки,

поющий на крыше скворец,

одноногий сосед,

самолеты с крестами в полнеба

да на Пулковских где-то

войною сожженный отец.

Я легко засыпал,

просыпался умытый слезами,

беззаботно петух

на плетневой базлал городьбе.

Мать пророчила мне,

шевеля, как в молитве, губами:

«Знать, судьбой суждено

наяву веселиться тебе».

Но увы! Не сбылись

в моей жизни святые прогнозы,

и судьба не всегда

равнодушной бывала ко мне.

Часто я веселился,

глотая украдкою слезы,

может быть, потому

и теперь плачу только во сне.

Лишь порою, когда

попадаю в родную деревню

и парное из кружки —

случается — пью молоко,

отдыхает душа,

обновленная запахом древним,

и восходит звезда

надо мной высоко-высоко.

* * *

Опустели берега Оби,

бор глядит сердитым нелюдимом.

Вновь пора прощения обид

подошла для тех, кто был любимым.

Это время неторопких дум

долгими холодными ночами,

отчего бывает ясен ум,

и покой душевный изначален.

Мы тогда становимся добрей,

забываем старые печали,

и намного видится острей

то, что мы весной не замечали.

Скажут мне: «Какая ерунда!

Напустил лирического дыма».

Но увы! Порою холода

так же, как тепло, необходимы.

Валерий Шамшурин

ГОРЬКИЙ

* * *

Чтоб светилось и ластилось слово,

Чтоб в нем глубь