лужице из слюней. Проскользнул в комнату и лег в постель, как можно дальше от Карлы, которая спала, сжимая правой рукой простыню.

Воскресенье прошло предсказуемо: они не общались, всячески избегая друг друга, а единственные слова, которые произносили, адресовались мальчику или кошке. Только после обеда Гонсало вспомнил о своем проекте «Отчим», и он показался ему, по сути, глупым. На втором этаже зазвучала призывная музыка компьютерной игры Super Mario World, которую Гонсало воспринял как приглашение, потому что они играли обычно вместе, Висенте в роли Марио, а Гонсало в роли Луиджи. Гонсало выменял приставку у знакомого на полное собрание сочинений Сервантеса – у него их было два. Теперь эта консоль считалась устаревшей, у друзей Висенте были уже Nintendo 64 или Play1.

Он поднялся в детскую, сел рядом с пасынком, и они сразу же приступили к игре. Несколько минут Гонсало молча наблюдал за упорными попытками Марио спасти Принцессу Поганку.

– Помнишь ту женщину на кассе? – спросил Гонсало, с самого начала настроившись на решительный тон. Вопрос был почти риторическим, поскольку общались они совсем недавно, и мальчик не мог этого не помнить.

– Да, – ответил Висенте, поглощенный игровым ритмом (Марио рисковал своей шкурой, чтобы собрать несколько золотых монет).

– Я имею в виду кассиршу, которая спросила нас, не братья ли мы.

– Ну да, – подтвердил мальчик слегка раздраженно.

– И что я ей ответил?

– Что мы с тобой друзья.

– И это правда, мы настоящие друзья, – сказал Гонсало.

– Нет, неправда, – перебил его Висенте.

– Почему же? – спросил Гонсало, внезапно оробев.

– Потому что она была права, мы братья, – сказал Висенте, улыбаясь.

Любой почувствовал бы в его словах шутку, но почти отчаявшийся Гонсало не заметил этого.

– Ведь сейчас мы братья, – уточнил Висенте. – Я Марио, а ты Луиджи.

– А-а-а, – с облегчением сказал Гонсало.

Марио упал в пропасть, и Гонсало не был уверен, произошло ли это в результате неудачного маневра или Висенте позволил победить себя. Гонсало взял свой пульт – который он по старинке называл джойстиком – и продолжил путешествие Луиджи.

– Я твой отчим. А ты мой пасынок. По-испански звучит некрасиво.

– Так и есть.

Было очень странно беседовать на эту тему, пока Луиджи прыгал на динозаврах, поэтому Гонсало остановил игру.

– Однако приходится использовать имеющиеся слова. Даже если они нам не нравятся. Слово «отчим» некрасивое, но оно у нас есть. В других языках оно красивее. А у индейцев мапуче такого слова, как отчим, нет вообще. У них и отца, и отчима зовут чау.

– Чау?

– Да, точно.

– А откуда же они узнают, кто отчим, а кто отец?

– Им все равно, они заботятся о маме, пока ее сопровождают.

– А если она лесбиянка?

– Ну, тогда, я думаю, там две мамы.

Гонсало стремился говорить убедительно, хотя и не был уверен, что информация, которую сообщил ему пьяный приятель, достоверна. Он усиленно, по-интеллигентски, подергал свою редкую бороденку.

– Значит, ты хочешь, чтобы я называл тебя папой? Или чау? Звучало бы странно: Привет, чау!

– Нет, – решительно ответил Гонсало. – Скажи мне, как ты сам хочешь меня называть, выбери сам. Может, отчимом, ведь в других языках это не такое безобразное слово.

– А как это сказать по-английски?

– Степфазэ. А по-французски – бопэр.

– Ой, да ты знаешь французский?

– Нет, но я знаю это слово. «Бопэр» означает «хороший отец».

Нужно было сказать «красивый отец» или «великолепный отец», хотя, возможно, так все-таки лучше, чтобы показать свою точку зрения и прояснить концепцию хорошего отца: у Висенте их два, и один хороший, а другой плохой или посредственный. И тут выясняется, что плохой или посредственный – как раз родной папа.

– Значит, ты хочешь, чтобы я звал тебя по-французски?

– Нет, но хочу, чтобы ты знал: испанский – наш родной язык. И мы должны использовать его слова, даже если они нам не нравятся. А если мы применяем их довольно часто, то они могут означать и что-то другое. Вероятно, мы можем изменять их значение.

Он не собирался произносить последнюю фразу, такую хипповскую. Но она вырвалась у него, видимо, вызванная обнадеживающей интонацией, которую Гонсало пытался придать своим словам в беседе с ребенком: внезапно у него появилась удивительная вера, потаенный, незримый энтузиазм. Висенте молча глядел на Гонсало, полностью сосредоточившись на разговоре.

– В следующий раз, когда нас спросят, отвечу, что я твой отчим, а ты можешь сказать, что ты мой пасынок.

– Ладно, отчим так отчим, – согласился мальчик, почти торжествуя. – Сыграем еще?

– Конечно.

Казалось, закон взаимной холодности будет действовать бесконечно. Такое случалось и раньше, но теперь, вопреки привычке, Гонсало сохранял твердость и убежденность, что ему не следует просить прощения. И даже немного радовался, когда замечал, что Карла вздыхает или невольно произносит какую-нибудь фразу, выдающую ее готовность помириться. Все это продолжалось уже десять дней, когда Мирта, мать Гонсало, позвонила ему и уговорила пойти на вечеринку «в честь этого проходимца». Гонсало хотел отправиться туда в одиночку или с Висенте, но Карла настояла на том, чтобы присоединиться к ним.

«Проходимцем» прозвали дедушку Гонсало. Конечно, у него было имя, но лучше лишить его такой привилегии. У него числилось от двадцати до тридцати детей – возможно, старик и вел им счет, но никто не смел поинтересоваться деталями, поскольку, скорее всего, он и сам не знал точного ответа. Абсолютно у всех отпрысков был повод его ненавидеть, особенно у Мирты, которую папаша бросил в четырехлетнем возрасте. Она помнила, как отец покинул их дом и через несколько месяцев вернулся лишь для того, чтобы забрать всю мебель, кроме кроватей. В детстве Мирта встречалась с ним на улице, и время от времени от него приходили известия о рождении других детей – обычно двух-трех в год – или о его случайных заработках. Он трудился то начальником механической мастерской, то исполнителем песен болеро в закусочной, таксистом или водителем автобуса, игроком на скачках (что было не работой, а самым частым его занятием) и примерно каждые два года появлялся во славе и величии в своем бывшем доме. Он устраивался в гостиной, чтобы поболтать и сделать решительные признания в любви, хотя, разумеется, никогда не просил прощения или чего-либо подобного. И почти всегда благодаря щедрым посулам и витиеватым комплиментам ему удавалось остаться на ночь («ты будешь моей женой на всю оставшуюся жизнь»). На следующее утро Проходимец шел в магазин и сам готовил завтрак, который называл «полноценным»: он состоял из стакана апельсинового сока, галет с джемом и маслом, сладких блинчиков, а на десерт рассказывал удивительные истории, которые Мирта и ее мать слушали с потрясенным видом. Иногда старик оставался на вторую ночь, но на три подряд – никогда. Именно так Проходимец понимал отцовский долг и при этом пользовался всеобщим одобрением, ведь в