он поднимал голову и всматривался в темноту, но он не видел там ничего, лишь черные очертания деревьев, лишь мрак, да светившие где-то в вышине звезды. Наконец он снова заговорил, в этот раз уже совсем тихо, будто с самим собой.

– Война, брат, страшная вещь. Был там. Знаю об этом не понаслышке. Сразу после академии меня отправили на Кавказ. Долго я там прослужил. До самого конца войны. Много всякого дерьма повидал. Как люди из людей в животных превращались. Как дети, которых собственные родители обвесили тротилом и гранатами, подрывали с собой КПП и участки, как помутневшие рассудком солдаты бросались на своих же сослуживцев и расстреливали их, а потом и себе пулю в лоб пускали. Но среди всех этих куч говна, встречал я там и честь, и достоинство. Не то, о котором мне этот жирный мудак рассказывал, а другого порядка, то, которое за деньги не покупается. Однажды, во время боя за Шатой, когда я из заброшенного дома корректировал огонь батареи, меня заметили бармалеи и взяли в кольцо. Пули лупили по стенам так, что сыпалась штукатурка, в одну из комнат из Мухи пальнули. Со всех сторон они тогда ко мне ползли. Я со штабом связался, но они сказали сидеть и отстреливаться, сказали, подмога будет, но не скоро. Раньше, сказали, ничего сделать не сможем. Одну вертушку нам уже подбили, остальные пока отправлять не будем. «Как так?! – говорю им, – патронов не осталось, ведь убьют же меня!!!» Но они меня уже не слышали, на мою частоту уже чей-то другой голос влез. Не наш. Эй, свинья русская, говорит, сдавайся. Сдашься – убивать тебя не будем, а не сдашься, говорят, голову отрежем, на кол ее насадим и мамке твоей фотографию на память отправим. Сдаваться я и не думал, естественно, всё одно – умирать, но уж лучше как солдат умереть, чем как свинья под ножом. Патроны в автомате у меня давно закончились, в пистолете пол магазина осталось. Попытался я высунуться из окна, чтобы хоть кого-то из них из Стечкина лупануть, но они меня таким огнем обдали, что у меня даже пистолет из руки вывалился и туда, вниз. Ну всё, думаю, кранты. Рацию взял, хотел напоследок этих чертей позлить, чтобы уж точно живым не взяли. Но на частоте уже кто-то другой был. Сиди, говорит, командир, и из окон не высовывайся! Не знал я кто это было, но послушал его, что еще мне оставалось? Лежу на полу, нож в руке, жду когда они ко мне в комнату завялятся. Только слышу сквозь автоматные очереди будто кто-то из мелкашки где-то вдали шмаляет. Выстрелов девять – десять насчитал и вдруг тишина… Ни по окнам больше не бьют, ни в рацию их больше не слышно. Только вдалеке, слышу, САУ наша продолжает работать. Подвинулся я к окну и в дырки от пуль смотреть начал. Только вижу, что один из этих чертей валяется на земле и всё лицо его в крови. Из окна высунулся осторожно – везде трупы, везде кровь. Минут через двадцать и вертушки прилетели, тут я осмелился, вылез и вижу, что все те, кто стрелял по мне, уже трупами валяются. Пока я там сидел и локти свои кусал, кто-то их всех из винтовки с глушителем с противоположной высотки порешал. Взял я рацию, – чем благодарить тебя, говорю. – Меня не надо, – только ответил он мне, – лучше другому кому потом помоги. Что-то еще ему сказал тогда, но он уже мне не отвечал. Его уже там не было. Я, естественно, потом через штаб пытался выяснить, кто он такой, но те мне честно сказали – никого к тебе не отправляли. Сколько ни искал – ничего. И только потом уже, на аэродроме, перед вылетом домой, один старшина рассказал мне, что был у них один такой, который, бывало, уходил вечером куда-то в лес, а под утро с головами бармалеев в сумке обратно возвращался. Да только исчез он в тот же день, как война закончилась и больше о нем ни слухом, ни духом. Пытался я его и после войны найти, вроде нашел даже военкомат из которого он отправлялся, подполковника даже нашел, который ему тогда «путевку» на Кавказ выписал. Поехал к нему в Малую Вишеру, выпили с ним, да он мне тоже мало что поведал. Пожар у них был, говорит, буквально на днях, и дела погорели, за девяносто седьмой год, особенно. Но если найдешь его, говорит, поклонись от меня. Но как я ни искал, так и не нашел. Ни имени его в итоге не узнал, ни фотографии его даже не увидел.

Алиев приподнялся. Тело слегка трясло, может это был уже холод, может злоба, а может и страх. Где-то вдалеке снова ехал поезд и тихий шум от его колес стоял еле слышным гулом в пустом ноябрьском воздухе. Алиев подошел к костру и ногой подвинул в огонь остатки не до конца сгоревших еще документов. Пламя быстро перекинулось с углей на них, спалило их в считанные секунды и снова пространство вокруг погрузилось во мрак. Алиев натянул на голову шапку и отошел от костра. В этой темноте свет звезд стал ярче и где-то слева, оттуда, откуда доносилось до него гудение поездов, висела маленькая северная луна.

– Э-э-эй!!! – заорал он вдруг со всей силы, заорал так, что голос его, разлетевшись по сторонам, еще долго гулял эхом среди стволов сбросивших листья деревьев. – Здесь есть, вообще, кто-нибудь кроме меня?!! Хоть один человек… который… слышит меня… и понимает?! – он замолчал, прислушиваясь как затихал вдали его голос, как рикошетил от голых деревьев и возвращался к нему слабым эхом. Но ответа не было, лишь тихий гудок поезда вдалеке, да слабый шум трущихся друг о друга веток на ветру. – Хотя бы имя свое назови!!!

Костер давно затух, но Алиев не двигался, он всё еще стоял, прислушиваясь и всматриваясь в темноту по сторонам. Временами ему казалось, что здесь действительно он был не один, что где-то в темноте рядом пробегала тень, он направлял туда взгляд, он пытался уловить ее, но тень исчезала так же быстро как и появлялась, и в следующий раз он видел ее уже совершенно в другом месте. Вдруг он громко засмеялся (это было уже что-то нервное), потом нагнулся, подобрал с земли флягу, пистолет, пустую пачку из-под сигарет и медленными шагами побрел обратно к машине. На узкой асфальтированной дороге по-прежнему никого не было, она вела к станции и