Шрифт:
Закладка:
Затем мы прошли к крематорию. Это было очень большое здание с шестью огромными печами, над которым поднималась высокая фабричная труба. Деревянная обшивка крематория, а также примыкавший к нему деревянный дом, где жил «директор крематория» оберштурмбанфюрер Мусфельд, сгорели. Мусфельд обитал здесь среди смрада сожженных и сжигаемых трупов и лично вникал во все детали совершавшейся процедуры. Все деревянные части крематория сгорели, но печи продолжали стоять, огромные, чудовищные. По одну сторону их все еще лежали кучи кокса, а с другой были дверцы, через которые в печь закладывались трупы… От этого места исходило зловоние; запах был не очень резкий, но все же это был запах разложения. Я посмотрел под ноги. Ботинки мои стали белыми от человеческого пепла, а бетонный пол вокруг печей был усеян кусками обуглившихся человеческих костей. Тут валялась и грудная клетка с сохранившимися еще ребрами, обломок черепа, а рядом с ним нижняя челюсть, в которой виднелось по одному коренному зубу с каждой стороны и ничего больше, кроме углублений между ними. Куда же девались вставные зубы? Рядом с печами лежала широкая, толстая бетонная плита, по форме напоминавшая операционный стол. Здесь специалист – быть может, медик? – осматривал каждый труп, перед тем как его отправляли в печь, и извлекал все золотые зубы и коронки, которые посылались затем д-ру Вальтеру Функу в Рейхсбанк…
Кто-то по соседству со мной разъяснял подробности устройства печей; они были выложены огнеупорным кирпичом, и температуру в них всегда следовало поддерживать около 1700 °C; для этого здесь имелся инженер, по фамилии Телленер, специалист, отвечавший за поддержание в печах надлежащей температуры. Однако следы коррозии на некоторых дверцах говорили о том, что для более быстрого сжигания трупов температуру в печах поднимали выше нормальной. Пропускная способность печей позволяла сжигать в них 2 тыс. трупов в сутки, однако иногда количество замученных превышало эту цифру, и бывали такие особые дни – например день массового уничтожения евреев, 3 ноября 1943 г., – когда сразу было умерщвлено 20 тыс. человек – мужчин, женщин и детей. Умертвить их всех газом за один день было невозможно, и поэтому большинство их расстреляли и зарыли в лесу неподалеку отсюда. В ряде случаев множество трупов было сожжено за стенами крематория на огромных кострах, облитых бензином. Такие костры тлели неделями и наполняли воздух смрадом…
Стоявшие здесь, около огромного крематория с разбросанными по земле человеческими останками, молча слушали обо всех этих деталях. «Доклад о производственной деятельности крематория» становился в своей чудовищности чем-то нереальным…
Рядом с обугленными развалинами директорского дома лежали кучи больших черных жестяных банок с надписью «Бухенвальд», напоминавших большие сосуды для приготовления коктейля. Это были урны, и привезены они были сюда из другого концентрационного лагеря. Жители Люблина, потерявшие в Майданеке кого-либо из близких, пояснил кто-то, платили эсэсовцам за прах несчастных жертв огромные деньги. Это был еще один отвратительный рэкет, которым занимались эсэсовцы. Нет нужды говорить, что в каждой из этих банок была частица праха множества людей.
Неподалеку от крематория был разрыт ров 20–30 метров длиной, из которого исходило ужасное зловоние. Заглянув в него, я увидел сотни трупов обнаженных людей; у многих в затылке зияло пулевое отверстие. В большинстве это были мужчины с бритыми головами. Говорили, что это советские военнопленные.
С меня было достаточно и того, что я увидел, поэтому я поспешил присоединиться к полковнику Грошу, ожидавшему около машины на дороге. Меня все еще преследовал этот зловонный запах; сейчас казалось, что им пропитано буквально все – и пыльная трава у забора из колючей проволоки, и красные маки, которые наивно росли в окружении всего этого ужаса.
Мы с Грошем ожидали, когда вернутся все остальные из нашей группы. В это время к нам подошел польский мальчуган, босой, оборванный, в рваной фуражке, и заговорил с нами. Ему было лет одиннадцать, но он говорил о лагере с удивительной бесстрастностью – как человек, которого жизнь в непосредственной близости от лагеря смерти научила ничему не удивляться… Этот мальчик видел все, когда ему исполнилось девять лет – и десять, и одиннадцать.
«У очень многих люблинцев погиб здесь кто-нибудь из родных, – сказал он. – Наши деревенские очень тревожились, потому что мы знали о том, что происходит в лагере, и немцы грозились сжечь деревню и убить всех нас, если мы будем болтать лишнее. Не знаю, право, почему это их беспокоило, – добавил мальчуган, пожимая плечами, – ведь все равно в Люблине все было известно». И он рассказал нам кое-что из того, что видел. На его глазах десятерых заключенных избили до смерти; он видел вереницы узников, таскавших камни, и видел, как эсэсовцы добивали кирками тех, кто не выдерживал и падал. Он слышал крики старика, которого рвали полицейские собаки…
Движение на дороге было очень оживленным – сотни мужчин и женщин входили в ворота лагеря и выходили из них; мы видели большие группы советских солдат, которых привезли сюда, чтобы показать им рвы, газовые камеры и крематорий; были здесь также польские солдаты из 4-й дивизии и польские новобранцы. Их привозили в лагерь со специальной целью, чтобы они увидели все своими глазами и поняли – если они еще недостаточно это поняли, – с каким врагом они воюют.
Несколько дней назад по лагерю провели множество немецких военнопленных. Вокруг толпились польские женщины и дети, выкрикивавшие по их адресу ругательства; в толпе был полусумасшедший старик-еврей, который неистово кричал охрипшим голосом: «Детоубийцы, детоубийцы!» Вначале немцы шли по лагерю обычным шагом, потом начали идти все быстрее и быстрее, пока наконец не бросились в панике бежать, смешавшись в обезумевшую, беспорядочную толпу. Они позеленели от ужаса, руки их дрожали, зубы выстукивали дробь…
Я лишь вкратце опишу некоторые из других аспектов того огромного промышленного предприятия, какое представлял собой лагерь смерти Майданек. В нескольких километрах отсюда находился Кремшский лес, где во рвах были зарыты трупы 10 тыс. евреев,
