Господаря продолжали тревожить и молдавские бояре. Вынося приговор виновным в убийстве и драке, Кантемир полагал, что это принудит всех к большему послушанию. Но взоры приговоренных, долго еще преследовавшие его, говорили о том, что до истинной покорности им далеко. И прочим боярам, приехавшим с ним в Россию, — тоже. Разнузданные речи Григорашку Хынку за хмельной чаркой выдавали не только его собственные мысли. Вскоре после суда у Кантемира побывал греческий купец, некий Дмитрий Георгиев, слуга генерал-майора Фомы Кантакузина; ведя свои дела, торговец не раз встречался с молдавскими боярами и сумел разглядеть фарисейскую личину многих из них. Князь с грустью узнал, что его начинают оговаривать и ненавидеть. Усилия многих его бывших соратников были направлены на то, чтобы поскорее отмежеваться от князя Кантемира и возвратиться в Молдавию, пусть даже под турецкое иго. Бывая в Черной Грязи, Глодневе, Соломине, Конарицке, Курске, Мореве, Болотникове и Уколове, грек привозил неприятные известия. Прошел слух, будто сверх обычного налога будут установлены новые, еще более тяжкие, в пользу казны.

Недолгое время спустя, в одно февральское утро нежданно-негаданно заявился Александр Кикин. Кантемира это неприятно удивило. Кикин с поклоном пожал руку господаря и бесцеремонно повалился на стул, жалуясь на бока, досаждавшие ему в последнее время непрестанными болями. И неспешно сообщил:

— Вот уже два месяца я в дороге, господин принц и князь Кантемир. Развожу приказания сената и навешаю попутно друзей. Завязываю новые знакомства и веду торговлю. Болит все тело от вечной тряски и надоела до чертиков такая жизнь. Но что поделаешь? Судьбы наши, судьбы царских слуг взнузданы нескончаемыми треволнениями и тяжкими трудами. — Кикин поморщился и добавил, словно невзначай: — Навестив недавно Дмитрия Михайловича Голицына, губернатора киевского, узнал я о решении правительствующего сената, касающемся вашего высочества, которое его светлость просил вам передать. Говоря же по правде, приехал я сюда не только по просьбе Голицына, но более — ради удовольствия еще раз повидать славного государя Молдавского княжества.

— О каком же решении высокого сената идет речь, господин Кикин? — спросил Кантемир, внимательно глядя на гостя и попыхивая трубкой.

— Не знаю, как и сказать, господин принц и князь, чтобы быть верно понятым... Ибо, узнав о распоряжении сената, я просто онемел. Я осмелился даже возразить губернатору. Ведь как можем мы обложить налогом иноземного принца, принятого в нашей стране по правилам высокого и священного братства? Разве мы настолько обеднели? Разве мало стало собственных богатств? Голицын тоже покачал с сожалением головой, но не в его силах уже было что-либо изменить. Губернатор объяснил мне, что в каждой стране существуют свои обычаи и порядки. В России есть закон, по коему каждый князь обязан уплачивать в казну определенный налог. Так было у нас от прадедов — на том стоим и ныне. Исходя из сего, поскольку ваше величество ныне — российский наш князь, высокий сенат посчитал правомерным и приглашает вас платить по этому долгу и вносить ежегодно в казну малую толику доходов с тех вотчин, которые у вашего высочества ныне под рукой.

В душе Кантемира шевельнулись ростки упрямства. Стараясь скрыть свои чувства, господарь произнес сквозь зубы единственное слово:

— Сколько?

— Не так уж много, высокочтимый принц. Как говорится, много слов — мало прибытка. Подсчитав доходы с вотчин вашего высочества за пять лет, сенаторы определили ваш долг в размере пятнадцати тысяч рублей. И не советуют медлить с уплатой.

Хотя все это было сказано равнодушным тоном, Кантемир успел заметить в глазах Кикина искорки торжества. Это значило, что сам Кикин, вероятно, был одним из авторов сенатского решения. Ему принадлежит и бесстыдная угроза: не медлить с внесением денег. Приказ и обещания царя, упомянутые в Луцком договоре, были совсем иными, Кантемир не собирался отказываться от оговоренных ими прав.

После отъезда Кикина князь отставил прочие дела и написал письмо царю, в котором просил «поддержать его и защитить от злых людей». Посадив верного капитана Брахэ в экипаж, Кантемир послал его в Петербург с приказанием вручить секретарю Макарову и ждать в столице ответа. Две недели спустя Брахэ вернулся с пустыми руками. Макаров принял с должным почтением письмо, обещал представить его царскому величеству, но предложил не задерживаться столице, ибо ответ будет доставлен его посланцем.

Время шло, а посланец Макарова не являлся. Приказ, переданный Кикиным, оставался в силе. Заплатить сразу пятнадцать тысяч — значило остаться нищим. Если же князь не уплатит, ему, вероятно, следовало собирать вещички и убираться из России. Куда? Кто и где его мог ждать? Кому он еще нужен?

Думая невеселые думы в тишине своего кабинета, Кантемир услышал давнишние стихи:

Слава тому, кто сражается в первых рядах,

Павшему слава, кто бился с врагом за отчизну!

Жалок удел уходящего с горькой сумою,

Город свой, дом и родимую землю покинув...

Чьи же это строки? Конечно, то элегия Тирсея. Он тоже, верно, кусил сполна горечь изгнания, когда слагал их. Вся надежда была на царя, в чью приязнь и верность слову Кантемир безгранично верил. Царь молчал. Но через три месяца прискакал офицер. Он сообщил, что Петр Алексеевич на решении сената сделал надпись: «Не брать ни гроша!» Мрачные мысли князя исчезли, словно с него смыло легионы мурашек, наползших среди сна. Но происшествие не осталось без последствий: Кантемир всерьез задумался о том, как повернется далее его жизнь изгнанника.

Навалилось еще одно несчастье: умер грамматик Гавриил. Только неделю тому назад старик раздобыл редкий манускрипт — Ростовскую летопись. Покупка состоялась с трудом, и грамматик ею гордился. Лишь изредка он хмурился и ощупывал бока. Решился даже показаться врачу, прописавшему ему лекарство. В свой последний вечер грамматик читал допоздна. Отправился спать в свою келейку. Утром слуги нашли его уже окоченевшим. Приказав позвать священника, Кантемир долго стоял у изголовья покойного, молча благодаря его за преданность и проклиная слепые законы земного бытия.

3

Добрые друзья — всегда желанные гости. Иоганн Готтхильф Воккеродт и Петр Андреевич Толстой, словно посланные небом, появились на усадьбе Кантемира в часы горя, когда бескорыстная, готовая к добрым советам дружба особенно нужна. Воккеродт пробыл всего полчаса, ослепив всех новым фраком и обронив несколько остроумных анекдотов, рассыпаясь в извинениях, ссылаясь на важный прием у французского посла. Бросив на прощание любезное «салве!»