– Я не сказала… Жерому, – молодая женщина всё же заставила себя назвать мужа по имени, – про императора. Я просто попросила остаться.

– А он тебя не послушал, и, как оказалось, к лучшему. Ты с ним счастлива не была, и тебе только девятнадцать.

– Папа… Я же тебе ничего не говорила!

– В самом деле? – удивился маркиз. – Тогда как «Рассвет на Золотом берегу» оказался в твоей спальне?

Эжени слабо улыбнулась. Отцовская логика ставила в тупик почти всех, но как он догадался? И какое это имеет значение теперь? Она сыграла с судьбой на жизнь мужа, не понимая до конца, что творит. Чтобы жить дальше, нужно проделать с собственной жизнью то же самое, и… будь что будет!

– Папа, я написала месье Маршану и попросила пригласительный билет на балкон «Гранд-Отеля». – Как объяснить родителям свою в самом деле странную затею, Эжени думала целую ночь. – Пусть меня увидят, а потом мы все поедем в путешествие… Как вы с мамой и хотели.

– Но почему именно это… – маркиз неопределённо пошевелил пальцами, подбирая слова, – действо?

– Там будут все.

– Ты всё-таки пропиталась парламентским духом. Что за обобщения?

– Папа! Я решила.

– Тогда, курочка, тебя нужно проводить, – задумчиво произнёс маркиз, – и я, разумеется, провожу, но мне очень туда не хочется. И тебе не хочется… Зрелище обещает быть омерзительным.

– Оно не для тебя! – быстро сказала молодая женщина. Как же она не подумала об этом! Баронессу де Шавине должен кто-то сопровождать, одну её просто не выпустят из дома… – Я… попрошу кузена Анри.

– Вот и отлично, – одобрил маркиз и вернулся к чтению.

Премьер Маршан прислал письмо и четыре билета на один из балконов третьего этажа «Гранд-Отеля»; он был очень любезен. По невнимательности вскрывшая конверт маркиза сперва удивилась, а потом решила присоединиться к дочери вместе с кем-нибудь из своих почитателей. Растерявшаяся Эжени лихорадочно подыскивала слова, проклиная себя за то, что не попросила ответить на адрес де Шавине, но выручил отец.

– Нет, – ласково сказал он супруге, – нет, дорогая, вы никуда не поедете.

* * *

В половине десятого ландо маркиза миновало заиндевевшие ворота. Предстояло ещё заехать за Дюфуром.

– Но ведь он же напишет, – задумчиво произнёс, узнав об этом, маркиз, и Анри вспомнились последствия его собственного выстрела в Сен-Мишеле. Нет, Поль об этом не писал, он сам узнал о выходке приятеля из газет, зато оказавшийся возле церкви писака в полной мере показал, на что способна бульварная пресса.

«Запоздалый выстрел в Сен-Мишеле… Кокатрис бросает вызов василиску… Пуля в церковной стене… За императорским чудовищем остался выстрел…»

– О чём вы думаете? – тихо спросила Эжени.

Лошади крупной рысью бежали среди пустых, перемежаемых живыми изгородями полей, разбивая копытами хрупкий ледяной хрусталь. Солнце ещё не взошло, но небо из чёрного уже стало чернильно-синим, было холодно. Анри улыбнулся спутнице и почти не солгал, что думает о Шеате. Отпуск закончился; выезжать следовало самое позднее завтра, и никто не знал, когда они с Эжени увидятся снова и увидятся ли.

– Кузен, – молодая женщина заметно волновалась, если б уже рассвело, было бы видно, как она краснеет, – я должна попросить… Нет, я должна объясниться.

Она говорила тихо и бессвязно, но капитан понял, чего от него хотят, и солгал снова:

– Кузина, раз вы настаиваете, я оставлю вас до конца церемонии, но я не могу не рассказать Дюфуру. Он будет вблизи колонны, и если тросы не выдержат…

– Господи! – Она широко раскрыла глаза. – Я опять не подумала! Конечно… Надо что-то делать!

– Поздно, – часом позже отрезал газетчик. – Даже не поздно, бессмысленно. Истерия по поводу страшного басконца, его проклятия и василисков расползлась по всей Республике, а сам покойный стараниями политиков и нашего брата-щелкопёра поминается чаще, чем прошлый и настоящий премьеры, вместе взятые.

– И все это затеял ты, – хмыкнул Анри.

– Сам удивляюсь, глядя, во что вырос, казалось бы, ерундовый, на злобу дня фельетон. Получается уже злоба года, не меньше… Обыватели кто боится, кто сравнивает василиска с нынешним курятником, ну а Маршану не остаётся ничего иного, как раз за разом твердить, что проклятие – выдумки конкурентов, а император – злодей и враг нации. Колонну повалят, что бы мы ни предприняли.

– Если б только я сразу позвала вас. Вы бы успели написать…

– Я и без вас написал, но на каждое наше «Я боюсь» приходится парочка «А мы – нет!». Баронесса, поймите, даже решись вы на интервью, ваши слова вывернули бы наизнанку, а вас выставили либо суеверной истеричкой, либо пособницей Сент-Армана. И вообще, друзья мои, не покататься ли вам по Шуазскому лесу и не пообедать ли после у старины Жерара, а вечерком я вам всё расскажу. Или, того лучше, читайте завтрашний «Бинокль».

Переехали Йонну; ландо свернуло на Этрурский бульвар. Анри вытащил часы, была половина двенадцатого. Капитану очень хотелось последовать совету Дюфура, но он своими глазами видел ящерицу на стене церкви и аргатов у озера тоже видел… Тогда Поль с армейским револьвером стоял рядом с легионерами и не думал удирать.

– Поступим так. Завезём кузину к мадам Дави, она сегодня никуда не собиралась, и отправимся на площадь. Потом…

– Нет. – Твёрдостью Эжени внезапно напомнила Терезу, и Анри понял, что эти две женщины, молодая и старая, похожи. Ничего удивительного, полуденная синь и закатный пожар равно являются небом. – Нет… Я отпустила Шавине в Сен-Мишель, теперь я иду на Басконскую площадь… Если ничего не случится, значит, я… Я буду свободна.

– Отлично, – весело одобрил Поль. – Но, мадам, расскажите же ваш сон. Не для публикации, само собой.

Эжени принялась рассматривать свои перчатки и рассматривала долго. Потом подняла глаза на журналиста:

– Мне снился проводник… Это было то же… существо, что и перед… Сен-Мишелем, но оно продавало газеты.

– Какие? – ещё больше оживился Дюфур.

– Я не разобрала заголовки. Разные… Они все были в траурных рамках.

– А басконец?

– Императора не было! – выкрикнула Эжени. – Нигде! Только проводник… с газетами…

Глава 4

Молотки стучали, зеваки ждали; колонна, казалось, тоже. Отлитая из трофейных пушек по образцу колонны Октавиана, украшенная восьмьюдесятью рельефами, она всё ещё напоминала о победах и о том, что император, подобно Октавиану, сумел воспользоваться их плодами и, удержав единожды взятое, умер в своей постели. Сначала верх почти пятидесятиметровой громады венчала статуя басконца, потом её отправили в плавильную печь, и над колонной взмыл белый с золотом флаг Клермонов, сменённый затем флагом Республики, ныне тоже снятым.