Шрифт:
Закладка:
13)В том же письме девица де Розьер, говоря о бесконечной заботливости и нежных попечениях Шопена во время болезни Жорж Санд, писала:
«...Надо видеть Шопена при исполнении им обязанностей сиделки, усердной, изобретательной и преданной. Несмотря на его характер, она не найдет другую такую Шипетту, и вот тогда-то она его оценит, и хоть, может быть, не более справедливо... но с большею снисходительностью отнесется к его маниям и ко многим мелочам, которые проистекают из довольно строгого отношения к никоторым фактам»...
Мы видели также, что в письмах своих к Жорж Санд Шопен пишет: «Не страдайте! Не страдайте!», что он постоянно на разные лады хлопочет и беспокоится о том, как бы избавить Жорж Санд от тягостного путешествия в стужу, о том, чтобы она не оставалась одна в Ногане, без помощи дочери, беспокоится о ее здоровье, удобстве, тепле, покое. А в «Лукреции» мы читаем:
«Если случайно, удрученная горем и усталостью Лукреция не была в состоянии скрыть, насколько она страдает, Кароль, с внезапно пробудившейся нежностью к ней, забывал свое дурное настроение и принимался бесконечно беспокоиться. Он служил ей на коленях, он обожал ее в эти минуты еще более, чем в дни их медового месяца. О, зачем она не умела притворяться... Он бы забыл о самом себе ради нее, потому что этот жестокий эгоист был самым преданным, самым нежным другом, когда видел страдания»...
14)Кароль «не Шопен» и «по некоторым чертам сходства решить, что это он – система-де слишком удобная, для того, чтобы быть верной», но на стр. 466 «Истории жизни» мы читаем о Шопене:
«...Душа его, впечатлительная ко всякой красоте, всякой грации, отдавалась с невероятной внезапностью и легкостью. Правда, она так же легко и отстранялась, ибо какое-нибудь неловкое слово или двусмысленная улыбка его слишком разочаровывали... Такой же он был и в дружбе: то он увлекался с первого взгляда, то все ему надоедало, и он непрестанно то отдалялся, то жил новыми увлечениями, очаровательными для тех, кто бывали его предметом, то тайными неудовольствиями, отравлявшими самые драгоценные его привязанности»...
В письме Жорж Санд к девице де Розьер мы читали тоже:
«...Если бы я не была свидетельницей, в течение трех лет, таких болезненных внезапных очарований и разочарований, я бы ничего не понимала, но, к сожалению, я слишком к ним привыкла для того, чтобы в этом сомневаться. Поэтому я остерегалась заговаривать с ним... а то бы хватило на целые сутки молчания, огорчения, страдания и странностей...
Он, по обыкновению, хотел бы, чтобы никто, кроме меня, не страдал от его ревности, и чтобы она не была никоим образом наказана неодобрением его друзей. Все это очень несправедливо и может извиняться лишь состоянием его здоровья, которое так же неровно, как и его характер...
Если бы я знала, в чем состоит болезнь, я бы могла ее вылечить, но с этим отчаянным складом натуры никогда нельзя ничего узнать. Третьего дня он провел весь день, не сказав ни звука кому бы то ни было. Был ли он болен? Рассердил ли его кто-нибудь? Сказала ли я какое-нибудь слово, которое его расстроило? Сколько я ни искала, я, которая теперь, насколько только возможно, хорошо знаю его чувствительные места, так ничего и не могла найти. И я никогда этого не узнаю, как и миллион подобных вещей, которых он, может быть, и сам не знает...»
А в «Лукреции Флориани» об этих постоянных и часто загадочных переменах настроения говорится следующее:
«Я, который знаю его, – говорил Альбани, – ничего не могу сказать тебе другого, как то, что он был весел вчера вечером. Это было верным знаком, что он будет грустен сегодня утром. [У него никогда не было часа откровенности в жизни, который он не искупил бы многими часами молчания и сдержанности. Наверное, на то существуют нравственные причины, но слишком слабые и тонкие, чтобы их различать простым глазом. Нужен микроскоп, чтобы читать в душе, куда проникает так мало того света, которым живут живущие на земле.][604]
– Сальватор, – отвечает Лукреция – ты не знаешь своего друга. Солнце более чистое, более яркое, чем наше, светит в его великодушном и горячем сердце... И все-таки я страдаю. Я тщетно себя вопрошаю, я не вижу, чем могла я огорчить сердце моего возлюбленного. Но холодность его взгляда морозит меня до мозга костей, и когда я вижу его таким, мне кажется, что я умираю»...
И затем автор уже от себя прибавляет:
«Сальватор не мог вполне хорошо знать все изгибы и особенности этой души... Он не отдавал себе вполне отчета, сколько было сильного и слабого, бесконечного и несовершенного, ужасного и превосходного, упорного и изменчивого в этой исключительной организации. Если бы для того, чтобы любить его, ему нужно было знать его вполне – он очень скоро отказался бы от этого, потому что нужна целая жизнь, чтобы понять такие существа, да и то лишь придешь к тому, что будешь в состоянии констатировать, после усиленных терпеливых наблюдений, так сказать, механизм их внутренней жизни. Причины их противоречий от нас всегда ускользают»...
И эти последние слова почти дословно повторяются в тех именно строках «Истории моей жизни», которыми Жорж Санд старается опровергнуть сходство между Каролем и Шопеном – созданием искусства и созданием природы:
...«Шопен являлся соединением таких великолепных противоречий, которые лишь Бог может себе позволить создавать... Отсюда его страдания, которые он не обсуждал, и которые не проистекали ни из какого определенного предмета».[605]
Постепенное усиление этих нервных перемен настроения и все увеличивающейся враждебности Кароля ко всем окружающим Лукрецию и всей обстановке ее жизни, и наконец, главный источник столкновений – дети – все это передано в романе почти буквально теми же словами, как и в «Истории моей жизни».
В романе мы читаем:
«Сальватор Альбани всегда знал своего друга неровным, капризным, до чрезвычайности требовательным или до чрезвычайности бескорыстным.[606] Но некогда хорошие минуты бывали наиболее привычными, наиболее длительными. Наоборот, с тех пор, как он вернулся на виллу Флориани, Сальватор видел, что принц утрачивает свои ясные часы и впадает в странную привычку постоянно дуться. Его характер видимо
