Достал две пары белья, носки, две сорочки с воротничками и галстуками и стал укладываться. Упаковал в чемодан все, оставил только костюмы — новый и один из старых, две пары туфель, две шляпы и книги. Перенес книги в общую комнату, сложил там на столе — те, что из дому привез, и те, что Отец говорит, прежде о вкусах джентльмена позволяли судить книги, им читанные, теперь же — чужие книги, им зачитанные закрыл чемодан, наклеил бумажку с адресом. На башне ударило четверть. Стоял, ждал, пока куранты отзвенят.

Принял ванну, побрился. От воды палец защипало, я опять смазал йодом. Надел новый костюм, вложил часы в кармашек, а второй костюм, белье к нему, бритву и щетки сложил в чемоданчик. Ключ от большого чемодана завернул в листок бумаги, сунул в конверт, адресовал отцу, потом обе записки написал и заклеил в конверты.

Тень не совсем еще ушла с крыльца. Я стал на пороге, наблюдая, как она смещается. Почти приметно глазу отползает в проем и мою тень обратно в дверь гонит. Я услыхать едва успел, а она уж бегом. Не разобрал еще толком, откуда рев, а в зеркале она уж побежала. Опрометью, перекинув через руку шлейф и облаком летя из зеркала, фата струится светлым переливом, дробно и ломко стучат каблучки, другой рукой придерживает платье на плече — бегом из зеркала, из аромата роз на глас, над Эдемом прозвучавший. Сбежала с веранды, каблучки заглохли, и белым облаком сквозь лунный свет, и тень фаты, летящая по траве в рев. Чуть не теряя подвенечное, бегом из платья в рев, где Ти-Пи средь росы: «Ух ты! Пей саспрелевую, Бенджи!» — а тот под ящиком ревет. У бегущего отца грудь одета серебряной клинообразной кирасой

— Все-таки не пошел, — сказал Шрив. — На свадьбу вы иль с похорон?

— Я не успел одеться, — сказал я.

— Дольше бы наряжался. С чего ты вдруг таким франтом? Приснилось, что сегодня воскресенье?

— Разок можно и в новом костюме — в полицию за это не заберут, я думаю.

— Полиция — ладно, а вот как отнесутся правоверные студенты? Или ты и на лекции не снизойдешь явиться?

— Пойду сперва поем.

Крыльцо уже очистилось. Я шагнул с порога и снова обрел свою тень. Сошел по ступенькам, тень чуть позади. Половину бьют. Звон прозвучал и замер.

Дьякона не оказалось и на почте. Я наклеил марки на конверты, отцовский отправил, а тот, что с запиской Шриву, сунул во внутренний карман. Затем припомнил, где я видел Дьякона в последний раз. В День памяти павших[13] это было, он шагал в процессии, одетый в форму ветерана Гражданской войны. Стоит лишь постоять на перекрестке и дождаться процессии, безразлично какой, и непременно увидишь в ней Дьякона. А перед тем маршировали в день рождения Колумба, что ли, или Гарибальди. Дьякон шел с уборщиками улиц, нес двухдюймовый итальянский флажочек среди совков и метел, был в цилиндре и курил сигару. Но в последний парад на нем была армейская форма северян, потому что Шрив тогда сказал:

— Взгляни-ка. Видал, до чего довели твои деды бедного старого негра.

— Вот именно, — ответил я. — Благодаря им он теперь может ежедневно дефилировать. Если б не они, трудиться бы ему, как нам, грешным.

Нигде его что-то не видно. Но негра, даже работящего, попробуй поймай, когда он тебе нужен, — что уж говорить об этом сливкоснимателе. Подошел трамвай. Я сел, поехал в город, зашел в ресторан Паркера, заказал завтрак повкусней. За столиком услышал, как пробило девять. Но от времени за час какой-то не отделаешься — ведь тысячелетия вживался человек в его монотонную поступь.

Позавтракав, я купил сигару. Спросил у девушки самую лучшую, взял за полдоллара, зажег ее, вышел на улицу. Постоял, втянул дым раза два и пошел к перекрестку с сигарой в руке. Прошел мимо витрины часовщика, но вовремя отвернулся. На углу на меня насели два чистильщика, с обоих флангов, крикливые и черные, как два дрозда. Я одному отдал сигару, другому дал пятицентовую монетку. Отвязались. Малый, которому досталась сигара, тут же стал ее сбывать сопернику за те пять центов.

Над улицей в солнечном небе — часы, и я подумал, что вот решишь разделаться с привычкой, а мышцы сами норовят опять за старое, словно бы невзначай. Шея напряглась уже, чтоб голову к часам, но тут я услышал свои часы в кармашке и вытеснил их тиканьем все остальное. Повернулся и пошел назад к витрине. За ней часовщик сидит, делом занят. На макушке — плешь. В глазу лупа — ввинченной в лицо металлической трубкой. Я вошел.

Комнатка — в часовом стрекоте, как сентябрьский луг в кузнечиках, и всех слышней большие стенные над головой у него. Поднял на меня взгляд, увеличенный, зыбкий, бегучий за стеклышком лупы. Я вынул часы, подал.

— Разбил вот.

Он повертел их в руке.

— Ничего себе. Ногой, должно быть, наступили.

— Да, сэр. Я задел рукой, сбросил со столика на пол и наступил в темноте. Они идут, однако.

Он отколупнул крышку, сощурясь поглядел внутрь.

— Как будто все в порядке. Впрочем, так трудно сказать. После обеда займусь ими.

— Я занесу их вам потом, — сказал я. — Простите, пожалуйста, — у вас в витрине время верное хоть на одних часах?

Держит часы на ладони, смотрит на меня своим зыбким и бегучим глазом.

— Я тут побился об заклад с парнем, — сказал я. — А очки свои оставил дома.

— Бывает, — сказал он. Положил часы на стол, привстал с табурета, перегнулся в витрину. Потом поднял голову к тем большим на стене. — Сейчас двадц…

— Не надо говорить, который час, — сказал я. — Прошу вас. Скажите только, есть ли там такие, которые верно показывают время.

Опять глядит на меня. Сел прямо, сдвинул лупу на лоб. Вокруг глаза от нее остался красный ободок, потом сошел, и все лицо как голое.

— Это вы какую победу празднуете сегодня? Гребные гонки вроде бы только через неделю?

— Да нет, сэр. Повод сугубо личный. День рождения. Так верно они там показывают?

— Нет. Надо их еще отрегулировать, наладить. Вот если желаете купить…

— Нет, сэр. Мне не нужны часы. У нас в общей комнате висят на стене. А понадобятся, тогда я эти починю. — Я протянул за ними руку.

— Советую оставить их сейчас.

— Я потом как-нибудь вам занесу. — Отдал мне часы. Я вложил их в кармашек. Теперь их и не слышно за всем этим стрекотом. — Благодарю вас. Надеюсь, я не слишком много времени у вас отнял.

— Да что там. Так приносите их, когда надумаете.