— То есть и среди моих братьев и сестёр тоже есть дети, рождённые не от князя Ярослава?

— Есть. Но я дала клятву...

— Довольно. Я понял тебя. Надеюсь, ты никому больше ничего не скажешь.

— Я умру этой ночью... Давно мучают боли внутри... Чую, отхожу к Господу... Дом свой завещаю тебе... Тебя твоя мать любила, очень любила... Потому что любила Олава... Князь Ярослав... он её сильно любил и многое ей прощал... Тебя он тоже любил как сына... Как своих сыновей... Даже сильнее... Он был умён... И ему нужны были наследники... Ты... ты станешь достойным сыном своих отца и матери... Теперь уходи...

Всеволод неслышно выскользнул из покоя. Становилось не по себе. Он размашисто положил крест и шёпотом пробормотал:

— Всё в Руце Божией. Прости нам, Господи, грехи наши! Не осуждай мать мою Ирину! Все бо[147] мы, человеци, из праха созданы и возлюбили земное!

Отчего-то вспомнилась ему давешняя встреча с Гертрудой.

Мрачно тупясь, поспешил Всеволод во двор.

— Поехали! — окликнул он Ратибора.

— И что, княже, сей Хильде от тя надоть было? — вопрошал по пути любопытный молодой боярин.

— Помирает она. Дом свой и двор мне по грамоте передаёт. Наследников у неё не осталось, — коротко отмолвил Всеволод.

На том разговор кончился. Сам себе князь Хольти поклялся, что открытую ему старой мамкой семейную тайну будет хранить до конца дней своих и ни едина душа о ней не проведает.

«Ради своего же и детей своих блага», — решил он, глядя, как над стольным городом сгущаются сумерки и в домах зажигаются огоньки свечей.

...Старая Хильда, как и предсказывала, скончалась той же ночью. Гроб с телом её поместили в ограде латинской ропаты. Всеволод вместе с воротившимся из похода на Литву Изяславом и Гертрудой побывали на её отпевании. На душе у молодого князя было смутно. Слушая латинскую скороговорку католического прелата, размышлял он о том, сколько же ещё тайн унесла с собой в могилу наперсница княгини Ингигерды. Вряд ли кто когда об этом узнает или догадается. И ещё подумалось о том, что множество тайн есть, в сущности, у каждого из живущих на Земле.

Глава 10

ПОДСТЯГА

В глубоком почтении застыли на поросшем низенькой травкой княжьем дворе бояре и знатные дружинники. Воевода Иван вывел из стойла, держа за повод, вороного красавца-актаза[148]. Седло с серебристым узором, золочёное стремя, парчовый чепрак, дорогая обрудь красовались на гордом скакуне. Кто-то из дружины восхищённо ахнул.

Со всхода сошёл трёхлетний Владимир в кафтанчике зелёного цвета с золотой прошвой в три ряда от ворота до подола. Тонкий стан мальца перехватывал пояс с раздвоенными концами и пряжкой, изображающей греческую сказочную Медузу Горгону — чудовище со змеиными головами вместо волос. На поясе в обшитых бархатом ножнах висела короткая кривая сабелька. Голову мальчика покрывала войлочная шапчонка, ноги были в синих шароварах, расширенных у колен. Мягкие, тимовые[149] сапожки, как и кафтанчик, украшали золотые нити.

Явился с крестом в руках епископ Пётр в сопровождении архидиакона с кадилом, облачённый в праздничную парчовую фелонь[150]. Он прочёл краткую торжественную молитву и благословил оробевшего, мало что разумеющего ребенка. Затем к мальчику подошёл княжеский брадобрей. Челядинец снял с головы Владимира шапочку. Осторожно, со тщанием брадобрей остриг юному княжичу первые в его жизни волосы, рыжеватые, слегка вьющиеся плавной волной. Княжич скривил губку, норовя расплакаться, но сдержался, стиснув зубы. Отец накануне сказал, что будущий воин не должен никому показывать свою слабость.

И всё-таки стало страшно, Владимир задёргал головой, озираясь по сторонам. Вот мать стоит у окна, такая каменно неприступная, чужая, холодная, смотрит с едва скрываемым пренебрежением на обряд пострига. Отец впереди толпы бояр глядит на княжича и чуть заметно кивает с одобрением. С отцом всегда проще и лучше, чем с матерью. Он то подарит какую-нибудь игрушку, то наставит мягким спокойным голосом. Не то что мать — та, если совершит Владимир какую шалость, тотчас сердится, гневается, хватается за розги. Единственный её подарок сыну — серебряный оберег, на котором с одной стороны нарисован святой архангел, а на другой — какая-то неведомая женщина со змеиными головами заместо рук и змеиными же хвостами заместо ног. С этим оберегом Владимир теперь не расстаётся, висит он у него на шее рядом с тельником.

Всеволод поднял сына на руки и торжественно усадил его на коня. В глазах у Владимира зарябило, всё возле него закружилось, запрыгало в каком-то неистовом вращении. Судорожно вцепившись руками в поводья, припав к гриве вороного актаза, он испуганно смотрел на бояр и дружинников, вдруг оказавшихся где-то внизу.

— Вот князь ваш, други! — возгласил Всеволод.

Он вместе с воеводой Иваном медленно провёл коня вокруг двора.

— Ничего, княжич, — лукаво подмигивая, успокаивал Владимира Иван.

Глядя на широкое, немного смешное лицо воеводы, княжич улыбнулся. Гридни бережно подхватили и опустили его на землю.

— Воин будешь, ратник, храбр удатный[151]! — погладил мальчика по голове воевода. — Научу тя всему, что сам умею. Дело нехитрое.

Так совершили над маленьким Всеволодовым сыном подстягу — обряд посвящения в воины. В тот день никто ещё не знал, как прогремит по белу свету имя Владимира Мономаха — полководца, писателя и умного устроителя своей земли. То будет в грядущем, а пока он был просто крохотным, пугливым мальцом, впервые оторванным от заботливых мамок и нянек и одолевшим первую в своей жизни преграду — преграду из собственного страха, боли, слабости. И только Всевышний ведал, сколько преград, тяжких, многотрудных, ждёт его впереди!

Глава 11

ВОЛНЕНИЯ ВЛАДИМИРА

Юный Владимир на редкость легко осваивал первые азы науки, как бы играючи давалась ему трудная для других грамота, и к семи годам княжич уже читал и писал по-русски и по-гречески, умел считать, складывать и вычитать двузначные числа. С особым тщанием взялся он за чтение книг древних хронистов. По нраву пришлись юному Владимиру и славянские летописи. Часто, уединясь с книгой в саду или на крутом берегу Трубежа, под сенью могучих вековых дубов, с восхищением узнавал он о деяниях Владимира Святославича, о походах Игоря, о Вещем Олеге. Ему хотелось, пусть хоть чуточку, но походить на них — сильных умом и крепостью мышц, великих, готовых на ратный подвиг.

Закрывая глаза, Владимир