Мне нужно на воздух иначе свалюсь, иначе лёгкие захлебнутся паникой или я, наконец, дам слабину и взвою раненным зверем. Но улизнуть не получится. Наши с Драгошем руки до сих пор плотно сцеплены; сжаты крепко – до ломоты, до побеления костяшек, вопреки всем правилам и косым взглядам подметивших его вольность гостей, а собственные желания поддаются воле супруга как масло раскалённому ножу. Я подчиняюсь, устало опустив глаза, не найдя в себе ни сил, ни достойных причин сопротивляться. Успею ещё. Послушно следую за ним на безлюдную террасу, где порывистый ветер тут же пробирает до костей, хлещет по икрам ледяным атласом, врывается в лёгкие долгожданной свежестью.

Когда Золотарёв, наконец, отпускает мою руку, я пытаюсь сделать вид, что нахожусь здесь одна, но выходит неважно. Взгляд то и дело возвращается к статной фигуре мужа, а чувства к нему слишком противоречивы, чтобы чётко обозначить свою позицию. В один момент он видится самодовольным и грубым, дикарём и насильником, а в следующий – такой же жертвой обстоятельств как я.

– Спасибо, – произношу слишком неожиданно даже для самой себя. В темноте не разобрать выражения его лица. Может, это и к лучшему, не придётся лишний раз сожалеть о сказанном.

– За что? – звучит холодным ответом.

Иного ждать не приходится, но в груди всё равно что-то сжимается от его голоса.

Страх?

– За то, что не выдал, – нехотя признаю, пока Драгош накидывает свой пиджак мне на плечи. – За то, что выдернул из душного зала – за заботу. Ты мог бы ничего этого не делать.

Парень, молча, подносит огонёк зажигалки к зажатой в зубах сигарете. Пламя на миг выхватывает из темноты хмурый профиль, а я впервые задумываюсь о том, какой он красивый... когда не смотрит так презрительно, как весь оставшийся вечер. С одной стороны – зверь, с другой – единственный родной человек. Какая из двух его ипостасей истинна?

Жаль, вместо того, чтобы разгадывать ребусы, нельзя просто взять и застыть в этом мгновении: вдвоём под непроницаемым куполом мартовской ночи, с ветром завывающим в ушах, с теплом чужой одежды на плечах, в колючем, неловком, но неожиданно волнующем смятении.

– Не строй себе иллюзий. Мне просто нужны здоровые дети, – ровно выдыхает он с последней затяжкой. – Долго здесь не задерживайся.

Знать бы, что в нём говорит: обида или равнодушие.

Драгомир уходит, оставив мне свой пиджак и смутные сожаления о том, что всё сложилось именно так, когда могло быть совсем по-другому. Могло ведь! Да, без любви, но иначе. Без унизительного принуждения, без претензий, без злости.

"Вот что теперь делать?", спрашиваю саму себя, потому что спросить больше некого и, сникнув, кутаюсь в остывший пиджак, принимая свою судьбу в которой я навсегда останусь для Драгоша никчёмной шлюшкой. Никакие раскаянья не обелят его запятнанную гордость. Никакая верность не заставит ответить уважением. Никакое насилие не вынудит меня смириться с бесправием.

– Что-то недолго вы миловались.

Сжимаю кулаки, чувствуя, как к горлу подкатывает ком злобы замешанный на многолетней вражде. Утешает, что рассвет я встречу уже в доме Драгоша, скорее всего это наша с Зарой последняя встреча.

– Твоё какоё дело?

– Злишься, – утвердительно кивает сестра, проскальзывая мне за спину юркой непроницаемой тенью. Я на всякий случай отхожу подальше от острых клиньев декоративного ограждения, но Зара не повторяет попытку приблизиться, только смеется снисходительно, пружиной накручивая моё терпение. – Нервничаешь... и милый наш ходит мрачнее тучи. А учитывая, как долго вы проторчали в номере, и то, какие у вас кислые лица – голову даю на отсечение, что он так и не достиг, чего хотел. Что молчишь, Рада, я права? Наша скромница оказалась бревном в постели?

– Бревном или нет, я-то теперь всегда буду в его постели, – шепчу, дурея от истошного скрипа собственного терпения. Сама того не ведая, она ударила по самому больному. – Я буду делить с ним ночи. Не ты.

– Дура, – с неестественной визгливостью заливается Зара. – Ещё пару таких осечек и он перестанет ужинать дома, потом не придёт ночевать...

– Заткнись.

Её ехидный смех молнией сжигает изнутри. С каким-то пугающим, больным наслаждением зарываюсь пальцами в жёсткие волосы и, рывком припечатываю паршивку лицом о стену. Мною движет не ревность, откуда ей взяться? Скорее то безотчётный порыв выключить её как надоевший приёмник. Напряжение, накопленное за весь этот нелёгкий день, буквально искрит в поиске разрядки. А как сладко лязгнули Зарины зубы! Надеюсь, мелкая погань прикусила свой грязный язык. Руки так и чешутся добавить сверху, но я вовремя себя сдерживаю, так и убить не долго.

– Я два года ждала его, Рада. Ещё чуть-чуть тем более подожду, – шипит сестра болезненным выдохом.

Ага, прикончишь её, как же.

– Да когда ж ты заткнёшься? Отвали от нас, – хриплю как-то придушенно, будто это меня сейчас приложили и, отступив, брезгливо отряхиваю налипшие к пальцам волосы.

Не понимаю, что со мной творится. Нам с ней нечего делить и давно пора бы вырасти из детских разборок, но желание разбить её хорошенькое лицо только возрастает.