Шрифт:
Закладка:
– О господи.
– Хватит. Не стони так.
– О господи, о господи.
– Перестань уже. Пожалуйста.
– Уму непостижимо.
– Постигай – и давай уже приступим.
– Томас, зачем ты это вытворяешь?
– Я знаю, кажется немного чересчур. Извини меня. Мне правда жаль.
– Господи боже.
– Но ты же знаешь, я человек принципиальный.
– О боже.
– А это – лучший способ кое с чем разобраться.
– Ох, Томас. Прошу тебя.
– Прекрати. Хватит нюни распускать.
– Я на цепи тут сижу, как собака!
– Я всех одинаково приковал.
– Томас, вот как ты относишься к собственной матери? Серьезно, как ты меня сюда привез?
– Я способен на многое из того, о чем ты даже не догадываешься.
– Вроде похищения.
– Мам, я умею делать всякое необычайное. Сюда я привез астронавта. Он до сих пор тут. Я сделал это сам. Ты четвертая, кого я сюда привез. Знаешь Мэка Дикинсона, конгрессмена? Он тоже тут.
– Ох, нет. Нет.
– Видишь, ты никогда не отдаешь мне должного.
– Томас, ты совсем сбрендил. Тебя поймают и посадят в тюрьму на всю жизнь. Ты для этого в доме был? Я слышала, как ты крадешься, решила, что просто берешь что-то из гаража. Я видела твою машину.
– А потом что? Отключилась? Это лучше всего. Итог всему.
– Томас, зачем ты это сделал?
– Пришлось. Мне голову тисками сжало, а теперь ей легче.
– Виню себя.
– В кои-то веки, да.
– Это что значит?
– Поразительно слышать, как ты признаешь вину хоть за что-то.
– Вроде чего?
– Вроде чего? Вроде чего? Ну вот, пожалуйста. Опять сплошная несознанка в бедствии. Как тебе это удается?
– Ой. Чтоб тебя, Томас.
– Не стоит тебе за это тянуть.
– Томас, видишь, что она делает?
– Так ты не двигайся. От движения они туже ощущаются. Лучше всего получается, если просто сидишь на одном месте. Особенно в твоем возрасте.
– Ты глянь на мою лодыжку! Она уже лиловая.
– Она не лиловая.
– Томас, лучше всего будет, если ты просто разомкнешь всю эту дрянь, и мы сможем сесть и поговорить.
– Угадай, кто у меня по соседству.
– Нет, не стану. Не хочу я этого знать. Астронавт. Конгрессмен. Ты мне сам сказал.
– Да, эти ребята у меня. Но угадай, кто еще?
– Я не знаю, Томас. Меня тошнит от мысли, что ты похитил всех этих людей. Уму непостижимо, что мой сын так поступает.
– Ты себя ведешь так, будто не имеешь с этим ничего общего.
– Ты хочешь сказать, будто что-то в том, как я тебя воспитала, превратило тебя в похитителя людей? Чепуха какая.
– Чепуха? Мам, да все, что ты делала, привело меня вот сюда.
– Видишь, ты уже родился готовым обвинять других в собственных ошибках.
– Нет, мам. Нет.
– Томас, это правда. Мне всегда так казалось. Я знала, что у тебя вывих в мозгах. Всегда. Ты родился с вывихом в мозгах. Ты ребенком был с вывихом, подростком был с вывихом.
– Ну, значит, это славное совпадение, потому что в соседней казарме у меня пережиток того времени.
– Кто?
– Припомни шестой класс.
– Понятия не имею. Не мистер Хэнсен же.
– Я знал, что ты знаешь.
– Ты похитил мистера Хэнсена.
– С ним вышло легче, чем с астронавтом. Почти легче, чем с конгрессменом. Он такой податливый. Слабак.
– Сын, я надеюсь, ты не причинил этому человеку ущерба. Тебя убьют, если ты что-то сделал с Дикинсоном.
– Конечно, ничего я не делал. Он уважаемый человек. Как я, как Кев. Ты вообще не понимаешь смысла всего этого.
– Так и есть, Томас. Не понимаю.
– Значит, ты помнишь, как посылала меня домой к мистеру Хэнсену?
– Я знала, что ты там. Не помню, чтобы посылала тебя туда. Так, Томас, выпусти меня из этого.
– Конечно, ты меня туда посылала.
– Все твои друзья туда ходили. Томас, сними, пожалуйста, с меня эти наручники.
– Все мои друзья? Вряд ли. Ходил Дон Бань. Он единственный нормальный пацан, про кого я помню, чтоб он туда ходил, да и ходил он туда потому, что его мама не говорила по-английски и считала, что так у Дона будут оценки получше. Ты знаешь, что мистер Хэнсен выбирал пацанов, у кого нет родителей, или кому чего-то другого не хватает?
– Не знаю, откуда в тебе столько злости.
– А ты считаешь, мне не на что злиться? Мам, какой родитель позволяет своему сыну заниматься «математикой с ночевкой»? Не кажется ли это безответственным?
– В то время не казалось. Ты умолял меня тебя отпустить. Ты меня умолял.
– Нет. Нет. Нет. Нет. Нет. Однажды ты пришла домой и сказала, что слышала про такую «возможность» – ходить домой к мистеру Хэнсену обогащаться. Ты сочла, что это мне поможет, что так я ему понравлюсь. Помнишь, что ты сказала? Ты сказала: «Тебе не повредит друг среди преподавателей вашей школы».
– Я такого не говорила.
– Тогда какого черта я бы стал это помнить после стольких лет?
– Твоя память всегда была склонна к оппортунистическим ревизиям.
– Ты такое чудовище. Ровно так же, как можешь такое говорить. Тебе известно, что эти заявления застревают у меня в голове? Оппортунистическая ревизия! Боже, вот твой единственный талант – говорить мерзкие, гадкие, незабываемые вещи.
– Если я извинюсь, ты меня отпустишь?
– Нет.
– Томас, я за тебя тревожусь. Сколько ты уже держишь астронавта и конгрессмена?
– Значит, ты мне веришь?
– Конечно, верю. Это-то так и пугает.
– Ну, это хотя бы начало. Я не думал, что ты поверишь, будто я на такое способен.
– Я знаю, что способен. Знала, еще когда ты больницу сжег.
– Видишь, вот зачем ты это сказала? Не жег я никакой больницы.
– Томас, прошу тебя.
– Просишь меня? Просишь о чем? Кто сказал, что я сжег ту больницу? Меня в этом никогда не обвиняли.
– Томас.
– Что?
– Все сходится. Ты меня похитил. Ты способен на радикальные поступки. Теперь все оно соединяется.
– Поверить не могу, что ты в своем положении станешь выдвигать такое обвинение.
– Я твоя мать.
– Но ты прикована к свае.
– Я все равно твоя мать, и мне известно разное. Дети совершенно прозрачны для своих матерей. Я каждый раз знала, если ты что-то натворил. Когда детскую площадку у нас на улице разрисовали, я знала, что это ты. Твой почерк был очевиден.
– Видишь, ты врешь. Если б ты думала, что это я, ты бы что-нибудь сказала.
– В те годы я была не в лучшей форме.
– А теперь в лучшей?
– Ты же сам знаешь, что мне лучше.
– Я этого не знаю. Тебе никогда не лучше. Знаешь, сколько раз мне хотелось сделать с тобой
