Пока Сашка возился с лампой (дело деликатное, поспешишь — стекло лопнет, где другое взять?) Арехин прошел на свое место, сел поудобнее за стол (стол он взял не глядя, а вот стульев перепробовал с полдюжины, пока отыскал подходящее полукресло, еще и пошутил: настоящий сыщик наполовину работает головой, а наполовину задом, поэтому беречь следует и первое, и второе), и открыл конверт.

Орехину никто не писал вообще. Родители, что остались в Шаршках, маленьком сельце Черноземной губернии, хоть и грамотны, а что писать? Они за царя, за прежнюю власть, он — солдат революции. Да и почты никакой нет, а с оказией передавать — нет уж, учены. Один недотепа в их отряде передал, а потом все узнали, что отец у него — лавочник. Паразит, значит. Хорошо, недотепа не дожил до позора, в бою погиб.

А вот товарищу Оболикшто пишут. Прямо из Кремля. Вожди. Таким доверием гордиться можно. Не можно — нужно. Если бы ему, Сашке Орехину кто-нибудь из Кремля написал, он бы письмо это у самого сердца носил. Выменял бы на пайку хлеба портсигар серебряный, только вместо папирос положил бы письмо внутрь. А то ведь замарается быстро, если просто носить. Ну, а уж если бы какой вождь к нему с просьбой обратился, он бы ту просьбу непременно выполнил. Жизнь бы положил, а выполнил.

Он посмотрел на горящую лампу. Ну, светлее стало в комнате, а толку-то? Письма Орехину все равно ведь не пишут…

2

'Любезный Отто! Этой ночью, буквально три часа назад налетчики остановили автомобиль — мой автомобиль! и ограбили находившихся в нем. Особенно не повезло гордости нашего революционного театра Матильде Палиньской — она лишилась всех украшений, необходимых ей для убедительной игры на сцене. Матильда взволнована донельзя, боюсь, как бы не заболела. Направь на розыск этих мерзавцев лучшие силы. Найди человека смышленого, обязательного, дай ему все полномочия — в общем, не мне тебя учить.

С революционным приветом — Л……'

Подпись была неразборчива, возможно, специально неразборчива, ясно читалась лишь первая буква — «Л»

Так, так…

Арехин передал письмо тезке Он.

— Прочтите, Александр, это теперь наше задание.

Орехин с таким благоговением взял лист, что Александру Александровичу даже стало немножко завидно. Так почитать вождей, так в них верить дано не каждому. А вера при случае горы сдвинуть может.

Дождался, пока тезка Он прочел письмо дважды, взял листок обратно, положил перед собой и спросил:

— Ну, Александр, что вы об этом думаете?

— Поймать бандитов нужно, вот что я думаю. Потолкаться среди барыг, не сбросил ли кто хабар, то есть украденное, а там — за жабры: говори, кто принес!

— И они скажут?

— Непременно. Сейчас не царские времена, чтобы запираться.

— Бить будешь?

— Зачем бить, про Мотю напомню, сами и расскажут.

— Про какого Мотю?

— Был у нас такой… то есть и есть, но уже не такой… Мотя, его еще звали Мотя-Кремень. Хабар брал, и никогда никого полиции не сдавал, поэтому его и прозвали — Кремень. Мне об этом Лютый рассказывал, сам-то я в годы Моти-Кремня пацаном в деревне гусей пас, потом в люди отдали, в германскую воевал, ну, а потом в гражданскую… Так вот, пришла наша власть, а тут из монастыря какого-то золото пропало пуда на три. А золото, оно советской власти нужнее, чем монахам. Потому стали искать. И вот нашептали, что у Моти-Кремня кое-что из того золота объявилось. Сделали обыск, нашли много чего, только не золото. Мотя клянется-божится, что знать ничего не знает, не ведает. Думал, что с ним, как в полиции — ну, в зубы дадут, а то и сговорятся, взяточку возьмут. С ним и правду, пробовали сговориться, но Мотя-Кремень ни в какую. Видно, золото люди серьезные брали, и сдавать их Мотя никак не мог. Боялся. И твердит — ничего не видел, не слышал, потому и сказать нечего. А раз так — подержали Мотю в больничке недельку, чтобы в себя пришел, и выпустили. Довезли до Хитровки и прямо у дома Мотиного и оставили.

— Довезли? — удивился Орехин.

— А как же! Сам бы он нипочем домой не попал. Ему, раз он ничего не видел, глаза и выкололи — за ненадобностью. И уши проткнули и отрезали, раз ничего не слышал. Ну, и язык отрезали тоже. Как же он домой-то попадет, Мотя-кремень? Пришлось отвезти.

— И… Это здесь, в МУСе?

— Нет, золото пудами — этим Чека занималась. Тогда-то и МУСа никакого не было. Но они знают — если что, в МУСе люди с характером водятся. Потому — как на духу расскажут.

— Кто ж им украденное понесет, если — расскажут?

— То-то и оно… Плохо носят. Мелочь всякую, ерунду. Мелочь и носит, шелупонь. Считает так: будут эту ерунду искать, нет — бабка надвое сказала. Опять найдут, нет — опять бабка. Ну, а в крайнем случае найдут, что ему сделают за какую-нибудь буржуйскую шапку или даже шубу? Это ж не золото пудами…

— Не пудами, это верно. Но и не золото, вернее, не только золото… Да, а что это за попрыгунчики светящиеся? О них любезный Отто упомянул, а в письме-то ничего нет.

— Наверное, нарочный рассказал. А попрыгунчики, что попрыгунчики. Налетчики это. В белые простыни укутаны, на ногах пружинки, а во рту лампочки электрические горят. Подпрыгнут, разденут или там шапку сорвут, током электрическим ударят, и прыг-прыг — ускачут.

— Хорошо прыгают?

— Говорят, через дома. Пружинки особенные. Но я думаю — у страха глаза велики. Они, попрыгунчики, ночью нападают, а ночью много ль увидишь, через дом он прыгнул, или на сажень? Темно ведь, фонари не горят… И потом, висельника легко спутать с попрыгунчиками, их, висельников, еще много осталось… Правда, их уже снимать с фонарей начали. Хватит, нависелись… Опять же налетчик кнутом ожжет, а покажется — электричеством.

Арехин помолчал немного, потом скомандовал:

— Александр, пять минут на сборы. Поедем к пострадавшей.

— Пострадавшей?

— К Матильде Палиньской. Нужно же знать, что, собственно, произошло. И что, собственно, украли. Пять минут на сборы.

— Мне, Александр Александрович, того… Лошадь попросить, экипаж, то есть, у товарища Оболикшто?

— Нет, Александр, не нужно. Транспорт и здесь пригодится. Мало ли что. К тому же мы ведь расследуем это дело не по приказу, а по блату.

— По блату?

— Вот этот листок,