несколько выразительных пожеланий.

На четвертый день пути из мглы на горизонте показался остров Монтекристо.

Он полностью оправдывал свое название. Голые скалы с редкими зелеными пятнами растительности вздымались прямо из воды, словно напрашиваясь под высокие кресты. Демон, погрузившись в невеселые воспоминания, не сразу заметил, что на тариде поднялась непонятная суета: матросы, тревожно переговариваясь, тащили из трюма багры и поднимали дополнительные паруса.

— Видать, не услышала святая наших молитв, — пробурчал за его спиной капитан. — Пираты! — он добавил несколько крепких ругательств. — Вон, видите три фелуки? У нас больше парусов, но они легче. Попробуем оторваться... Вам бы, синьор, лучше спуститься вниз, раз вы без оружия.

— Ничего, я успею, — Кроули невольно залюбовался стремительными контурами белых парусных лодок, вышедших из-за утесов Монтекристо. Они легко скользили по волнам наперерез тяжелой тариде. Сомнений не оставалось: скоро они нагонят ее.

Кроули спустился в трюм, где ему выгородили нечто наподобие каюты. Ни о каком комфорте говорить не приходилось, но, утешал себя демон, зато это путешествие закончится намного быстрее сухопутного. К тому же прямо сейчас выпала замечательная возможность развлечься. Он дождался, когда на палубе раздались крики, топот, лязг оружия, и щелкнул пальцами.

Капитан Петруччо решил во что бы то ни стало получить вторые двести пятьдесят монет от щедрого пассажира. Но вот беда: с каждым новым днем плавания этот человек все меньше нравился капитану и команде. Багажа при нем не имелось, слуг тоже не было, и, самое главное, неясно, что ел и пил странный пассажир. Понятно, благородный синьор брезгует солониной и пресными лепешками, составлявшими ежедневное меню на тариде, но ведь он и по нужде не ходит! Во всяком случае, никто не видел, чтобы он выносил ведро, выделенное ему для этой цели. И воды для умывания не просит, а между тем всегда чист и свеж, будто только что от цирюльника. А на одежде ни пятнышка, ни лишней складочки! Словом, душа капитана разделилась на две части, и если одна жаждала денег, другая с не меньшей силой желала побыстрее избавиться от загадочного господина. А с пиратами и договориться можно... Вот почему Петруччо, когда дело дошло до абордажа, дал понять и команде, и нападавшим, среди которых, кстати, оказалось несколько знакомцев, что кровопролитие вовсе не обязательно.

Всего этого Кроули, конечно, не знал, хотя чутье подсказывало демону: корабль полон закоренелых грешников, а капитан — редкий пройдоха. Искушать их просто не было необходимости, а опасная профессия позволяла рассчитывать, что в Ад они отправятся самостоятельно и довольно скоро.

— На нем золота, что блох на собаке! И никакого тебе льна, все шелк да бархат, даже на исподнем, — в описании своего пассажира Петруччо не жалел красок, понимая, что сейчас выторговывает не только свою жизнь, но и возможную долю. Суровые, вооруженные до зубов головорезы слушали его с нескрываемым интересом, — как, впрочем, и собственные матросы. Подумать только, брэ[3] из шелка! Говорят, их одни короли да принцы носят...

— Так, говоришь, он смирный? — уточнил главарь пиратов, одетый заметно богаче соратников: в красные необъятные шаровары.

— Как овечка, — подтвердил Петруччо. — И оружия при нем никакого. Ну не считать же оружием ту золотую зубочистку, что он называет кинжалом и таскает на поясе! Хотя стоит она, небось, как моя тарида.

Он собрался опять пуститься в описание роскошного наряда будущей жертвы, но заметил, что главарь смотрит куда-то за его плечо — и стремительно бледнеет, несмотря на крепкий загар. А кое-то из его пиратов просто упал на колени, истово крестясь.

Петруччо обернулся...

Сперва ему показалось, что в трюме пожар, и его зарево вырывается из распахнутого люка. А затем в зареве он разглядел человеческую фигуру.

— Святая Репарата... — прошептал побелевшими губами капитан, вместе со всеми валясь на колени.

Он помнил деревянную статую в храме и не мог ошибиться: корона, пышные одежды и пальмовая ветвь в руке. Фигура воспарила невысоко над палубой и провещала голосом гулким, как церковный колокол:

— Значит ты, негодный Петруччо, решил продать мирного путешественника морским разбойникам?! А вы, мерзавцы, промышляете пиратством?!

— Помилуй...те, госпожа святая! — взмолился капитан, — Господом нашим и Пресвятой Девой клянусь, никогда больше...

— А почему мною не клянешься? — нахмурилась Репарата.

— И вами, и вами клянусь! Мы все клянемся! — его поддержал нестройный, но убедительный хор голосов.

— Клянетесь? То есть поминаете всуе имя Го... ну и мое тоже?! — очень непоследовательно возмутилась святая, но морякам сейчас было не до поисков логики в ее речах.

Одной рукой она приподняла край своего воздушного одеяния. Показались розовые босые ножки, маленькие и стройные. По палубе пронесся единый вздох изумления и восторга. Но не успел он смолкнуть, как ножки принялись раздавать по бокам, спинам и задам увесистые пинки, от которых многие покатились кубарем, а один пират даже кувыркнулся за борт.

— Проваливайте обратно на свой Монтекристо! — приговаривала святая, выпроваживая морских разбойников в их фелуки и попутно охаживая пальмовой ветвью, точно веником. — А с вами, бездельники, — она обернулась к экипажу тариды, сбившемуся вокруг капитана, — у меня будет отдельный разговор!

И она выдала такой соленый морской загиб, что на кораблях сами собой свернулись все паруса, — от смущения.

...Сверху, откуда-то из самой глубины неба, слетел негромкий добродушный смех. И от него тарида, фелуки, матросы и пираты растаяли, как туман под солнцем.

***

Азирафель смеялся. Впервые услыхав смех ангела, а случилось это много тысяч лет назад, демон страшно удивился. Он хорошо помнил, что в Раю никогда никто не смеется: там просто нет поводов для веселья. Восторга — сколько угодно, умиления, благодати и покоя — завались, но веселье на Небесах не водилось.

В преисподней о нем тем более не ведали. Рай был серьезен, Ад — угрюм, и лишь смертным был свойствен смех. А еще — единственному ангелу, который не только не стеснялся этого человеческого качества, но охотно пользовался им, и вообще был смешлив. Кроули как-то задумался вслух, когда именно каждый из них понял, что заразился от людей чувством юмора — и не смог вспомнить. Как и Азирафель. Но оба согласились с тем, что умение смеяться — над обстоятельствами, догмами, и, конечно, над самими собой — лучше всего помогает сохранить здравый рассудок и не потерять вкус к жизни. Ведь и у бессмертных бывают такие минуты, когда больше всего на свете