Все же Акыдай нашла себе мужа: ее взял в жены богатырь Кокчо. Обрели себе подруг и другие воины Манаса. Обрадованный хан Атемир приказал готовиться к свадебному пиру. В честь киргизов он решил пировать не в глинобитных домах, а в юртах. Но бухарские девушки не сумели раскинуть юрты. Их неловкость рассмешила киргизов. Одна лишь Каныкей, которая любила жить в юртах и с детства научилась их ставить, справилась с этим делом, и ее сноровка восхитила сватов.

Наконец юрты были расставлены, и начался свадебный пир. Он длился тридцать дней и тридцать ночей. На тридцать первое утро Манас молвил своей возлюбленной жене:

— Каныкей, я не кончил дела войны, я не отвоевал у чужеземцев землю своих отцов. Только на земле отцов твоя любовь будет мне отрадой, а здесь она мне в тягость. Тебе не место в стане воинов. Поэтому отправишься ты сейчас на Алтай и будешь ждать вести от меня. Я дам тебе охрану: тысячу воинов.

Джакып, недовольный словами Манаса, сказал:

— Сын мой, разве ты не хочешь перед битвой насладиться любовью своей жены? Ты поступаешь жестоко, удаляя от себя дочь Атемир-хана в первый же день супружества!

Но Каныкей не приняла слов Джакыпа. Она сказала тихо, но с твердостью:

— Не для меня создана радость любви, ибо я жена вождя. Я поеду на Алтай.

И Каныкей, сопровождаемая сорока подругами и тысячью телохранителей, благословением Джакыпа и любовью Манаса, отправилась на Алтай.

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

Две смерти

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

Знайте: напрасно его торжество,

Ибо всевластно мое колдовство!

Смерть моя станет кручиной врага,

Смерть моя станет кончиной врага!

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

Каныкей со своим караваном благополучно прибыла к юртам рода Джакыпа, что на Алтае. Ни разу не столкнулся караван с вражескими караульщиками, ибо в это время два события волновали войско сорокаханного Китая: умирал Алооке, Дракон Андижана, и прибыл из Железной Столицы его сын Конурбай, новый полководец.

Конурбай сидел у изголовья умирающего отца, занимая три четверти походного шатра. Пламя очага озаряло его. Несмотря на свои молодые годы, был он тучен и неуклюж, роста непомерного. Лицо его было приятно, но глаза, чуть-чуть приоткрытые, глядели сурово и смутно. Были они цвета железа, надточенного грубым подпилком, и хмурились они под бровями цвета слинявшего беркута. Огромная голова его была подобрана, как у тигра, и венчали ее, по обычаю знати, драгоценные камни. Золото и железо составляли убранство его тучного тела, алмазный пояс блестел в середине его стана, черная коса, как змея, сбегала по его могучей спине к ногам, а ноги с икрами необычайной толщины были обуты в две пары сапог: стеганные из ваты и кожаные. Он слушал отца, теребя одной рукой свою бороду, а другой подпирал щеку цвета вареной печенки.

Вот, что говорил Алооке:

— Я вижу, сын мой, что ты вырос великаном. Наставник твой, Главный Чародей, писал мне, что ученье твое было успешным, ты овладел хитростями этого мира. Итак, ты силен и хитер. Если ты к этим двум достоинствам успел прибавить отвагу, то сумеешь достигнуть участи широкой и блестящей, предназначенной тебе древней книгой.

Конурбай отцепил от алмазного пояса кожаный мешок, высыпал из него в трубку янтарного чубука шесть горстей табаку, зажег трубку горящим кизяком, затянулся с урчаньем, полыхнул пламенем и дымом и сказал:

— Когда я отомщу киргизам за твою рану, когда я превращу их мужчин в рабов, их женщин — в рабынь, их детей — в дрова, которые горят, их Манаса — в пепел, который тлеет и гаснет, тогда, отец, ты узнаешь, отважен ли я!

— Я не увижу твоей отваги, Конурбай, ибо ночь, которая сменит этот день, станет для меня вечной ночью. Я утешаюсь двумя утешениями: малым и большим. Малое мое утешение: я умру, но в одну ночь со мной умрет Кокетей, презренный раб, восставший против меня. Большое мое утешение: я умру, но сын мой Конурбай победит Манаса и станет в Китае ханом ханов. Помни, мой сын, слова древней книги: «Конурбай с помощью коварства смертельно ранит Манаса…»

— Клянусь бронзовым Буддой, предсказание исполнится! — воскликнул Конурбай, и дым, выйдя из его ноздрей, обволок шатер Дракона Андижана…

Покинем этот шатер, вернемся к Манасу.

Простившись с возлюбленной женой, киргизский лев прибыл к своему войску в Андижан. К нему навстречу выехал хан войска — Кошой. Расцеловались они, как братья, и Кошой сказал:

— Поздравляю тебя, мой богатырь, с женитьбой, а киргизов — с радостью, ибо говорят: красивая ханша — отрада хана, умная ханша — радость народа. Слыхали мы, что тридцать дней и ночей длился твой свадебный пир. Позволь же и многочисленному войску твоему ознаменовать пиршеством радость народа.

Манас изъявил согласие. В долине, перед самым дворцом, началось пиршество. Дымилось мясо баранов и кобылиц, лился кумыс, смеялись и пели воины. Когда вечер опоясал землю, Манас увидел при свете костров, что Кокетей смутен.

«Неужели проболтался разведчик мой Кокчо и Кокетей узнал, что близка его смерть?» — подумал Манас и призвал к себе Кокчо.

Разгоряченный песнями и кумысом, Кокчо поклялся Манасу, что сердце его было могилой, в которой он похоронил колдовские слова Алооке. Манас успокоился.

А в это время Кокетей говорил своему сыну Бокмуруну, сидящему с ним рядом:

— Не знаю почему, Бокмурун мой, но предчувствую я, что не доживу до завтрашнего утра. Может быть, когда я увидел свой народ под крылом Манаса, свободным и сильным, сердце мое переполнилось избытком радости и вот оно готово разорваться? Может быть, недостоин я принять в сердце радость возвращения на землю отцов? Не ведаю, сын мой, а скажу только одно: сегодня я умру. Запомни мои последние слова: не надо устраивать по мне торжественных поминок. Пусть они будут скромными, как беседа старух, как свадьба вдовы. Не надо резать весь скот в честь покойника: скот нужен живым. Манас, который любит меня, узнав о моей смерти, захочет оказать мне неслыханные почести. Желая прославить меня, он устроит такой поминальный пир, чтобы молва о нем не стихала в течение веков. Передай, сын мой, Манасу, что не нужен этот пир, не нужно обильное угощение. Тяжкая война предстоит киргизам, война за землю отцов, и скот пригодится войску.

Вдруг Кокетей услышал звонкий топот коня. Он прервал свою речь. Прямо на пирующих мчался воин.