Перебирая на веранде ягоды на варенье, Мира и Фрау Маман слушали деда Васю, пока Кузьмич с умным видом не позвал того на пилораму для «решения сурьезного вопроса жизни и смерти». Возле калитки, у забора из штакетника, Ира болтала с Мариной. Папа Гера лежал под солнцем в саду на раскладушке.

— Мам, — позвала Мирослава. — Ты теряла голову когда-нибудь?

— Бог миловал от плахи, — хохотнула маман. — А вот мозги теряла.

— И как ты справилась? Как нашла их?

— Предпочитаю жалеть о том, что произошло, чем о том, чего не рискнула сделать, — закинув в рот ягоду, женщина продолжила: — А ты, никак, созрела до глупостей?

— Типа того, — уклончиво ответила Мира, боясь поднять глаза на Фрау Маман.

— Гера! — от вскрика Мирослава чуть не свалилась со скамейки. — Греби сюда. Разговор интересный намечается.

— Монмарансичка, любимый мой ангел, дай мне еще минут десять, — разнежился папа Гера.

— Твою дочь обрюхатили! — заорала Фрау Маман так, что все соседи замерли, а Ира с Маринкой почти повисли на заборе, чтоб не упасть. Раскладушка скрипнула, и в пару секунд папа Гера стоял, готовый рвать весь мир в клочья.

— Мам! — возмущенно вскинулась Мира. — Ничего такого!

— Тьфу! Иди с моих глаз долой, блядь! Точно подменили в роддоме. Не дала матери помечтать о внуках, сволота! — наигранно шлепнув Миру по заднице, Фрау Маман потянула к себе мужа, усаживая рядом с собой. — Давай, Гера, разомни мне плечики хрупкие. Столько выпало на них страданий.

Обычный вечер, как и ближайшие до него, вот только Мирослава не могла скрыть улыбку, легкую дрожь и сияющие глаза, когда среди всех, стоящих на центральной улице, выцепила знакомую фигуру. Воспоминания нежным водопадом окутали сознание, отдаваясь желанием продолжить, закончить и повторить. Волшебным образом все менялось: краски становились ярче, воздух теплее, включенные фонари очертились ореолами, смех звучал песней, движения рук стали танцем. Не в силах справиться с эмоциями, она остановилась, чтобы перевести дух, сдержать порыв наброситься на него при всех, рассказать, как сильно скучала, как много себе надумала, как от обиды врала себе, что откажется от него. Боже, как должно быть глупо она сейчас выглядит, думала Мира, любой сразу поймет, что в ее душе, но плевать. Она его. Полностью. А он…

— Костя, может погуляем? — растягивая слова на городской манер, слащавым голосом, Леся Егорова ныла, поднырнув под руку своего жениха, который обнял ее и, улыбнувшись, мазнул губами по виску.

В момент воздуха Мире стало катастрофически не хватать, в голове зазвенело колокольным набатом, а ком в горле сдавил голосовые связки, не давая возможности говорить и… дышать. О чем она думала? Как могла позволить себе питать пустые надежды? Он не обещал ей ничего… Больно. Видеть то, что он показывает — адски больно.

— Спокойно, Славунтич. Спокойно, моя хорошая, — спохватилась Василькова, закрыв собой подругу. — Когда же эта тварь свалит, мля! И Бес вместе с ней, сука… Не смотри так, знаю, что тебе хреново…

Стараясь поделить на двоих все страдание, что виделось в глазах подруги, родная душа обнимала ее, утешала, успокаивала и молилась, чтоб никому не пришло в голову подойти к ним ближе.

— Сейчас ты возьмешь себя в руки, поняла? Сделаешь вид, что тебе похуй, и уйдешь гулять с Никитой. Ясно? — чеканила Ира, встряхивая Мирославу за плечи. — Можешь даже облизать, сука, этого Никиту на глазах у всех! Отсосать! Трахнуть! Но не страдать по тому, кто не заслуживает.

— Я в порядке, — приходила в себя Иванова. — Там… Ромашка идет. Все хорошо, я справлюсь.

— Почему застыли? — весело спросил Рома, обнимая любимую, но тут же переменился в лице. — Мирка, ты чего? Случилось что-то? Дома? Обидел кто?

— Ей сказали, что Никита загулял, вот она и расстроилась, — нашлась с ответом подруга, многозначительно зыркнув на Миру.

— Мы ему яйца открутим, — тут же поддержал доверчивый идиот и заорал в толпу: — Никитос! Будешь изменять нашей Мирославе, я тебя в асфальт укатаю, а Костик утрамбует своим джипарем.

От всей этой комедии абсурда Иванова застонала в голос, пряча лицо в ладонях, но отступать нельзя. Не позорить же семью.

— Все наглая ложь и провокация, — засмеялся из толпы рыжий и направился в их сторону. — Она единственная и неповторимая, еще бы не сбегала быстро.

— Это у них в виде насморка, передается от одной к другой воздушно-капельным, — заржал Ромашка, а тем временем от толпы откололись Костя с Лесей и тоже направились в их сторону, отчего страдалица вцепилась в локоть подруги, как клещ.

Компания из шестерых человек брела по широкой центральной улице в свете фонарей. Никита обнимал Миру за талию, а та выглядела натянутой как струна, боясь дышать полной грудью, Ромашка то и дело хватал Василькову и таскал на руках, целуя, балуя, Костя и Леся шагали в обнимку, о чем-то тихо переговариваясь.

Как ни старалась Иванова уловить хоть какой-то взгляд со стороны Горина — бесполезно, ощущение, что они вообще едва знакомы. Его взгляд реагировал на шутки спутников, на девушку рядом, на сестру время от времени, а по Мирославе проходил вскользь, без интереса.

— Никита, а вы не хотите побыть вдвоем? — приторным голосом нарушила временную тишину Ира, а Мирослава дернулась, как от удара, просверлив подругу взглядом насквозь.

— Как раз думаю, не найти ли уединенное место, где нас не побеспокоят, — улыбнулся Никита и обнял Иванову крепче. — Что скажешь, Мира? Оставим ребят одних?

— Да, — еле выдавила из себя и закрылась в своих мыслях та. Как же жалко она выглядела. Гадко.

— Что ж, всем приятного вечера, — рыжий увел спутницу в направлении насыпи, оставляя компанию далеко в стороне.