Орасио по-прежнему не знал, как утешить беднягу.

— От чего она умерла?

— Она умерла… не хочется даже вспоминать! Дело было так… У нас родился ребенок, все шло хорошо. Через три дня была моя очередь стеречь скот… я и пришел сюда. И не успел перекопать участок под кукурузу, который мы арендовали. На четвертый день Луиза встала и принялась заниматься хозяйством. На пятый вышла в поле, чтобы успеть перекопать землю, пока не испортилась погода. Когда она возвращалась, ей захотелось пить, и она напилась холодной воды из источника Богородицы дос-Вердес. В ту же ночь почувствовала себя плохо. А на следующий день у нее началась лихорадка. Повитуха сказала, что у многих женщин это бывает после родов, но ничего с ними не случается. Прочитали несколько молитв, сожгли какие-то травы — думали, пройдет. Когда я вернулся, она была уже совсем плоха. Послал тут же за доктором, но она уже кончалась… Перед смертью бедняжка обняла дочку и посмотрела на меня так печально, что, как вспомню, сердце у меня разрывается…

Он опять зарыдал.

— Ты бы спустился вниз, не надо тебе оставаться одному в горах…

— Это верно… Здесь я все время думаю о Луизе… Крошка сейчас у бабушки; будь я с ней, мне было бы легче. Но что поделаешь? Мне остается сторожить еще три дня, тогда и уйду. А через неделю, когда опять наступит мой черед, придется вернуться. За меня никто сторожить не будет!.. А мой скот все убывает. Трех овец продал — не на что было похоронить Луизу, в понедельник волк задрал у меня еще двоих…

— Где? — встревоженно спросил Орасио.

— Тут, поблизости, на участке Пимента. Дело было вечером. Чтобы не оставаться одному, я пошел к Каньоласу, а проклятый пес увязался за мной… Нельзя было оставлять стадо, я это хорошо знаю, но я ничего не мог с собой поделать… Когда обернулся и увидел позади собаку, сердце так и екнуло. Побежал обратно, но только успел увидеть хвост зверя… И все же мне повезло. Овцы — мои, будь они чужими, пришлось бы мне совсем худо: люди потеряли бы ко мне доверие. — Он перешел на шепот: — Ты об этом, прошу тебя, никому не говори. Только тебе и Каньоласу я сказал правду. А всем остальным рассказывал по-другому…

Он замолчал. Орасио посмотрел в направлении овчарни Пимента, вслушиваясь в ночную тишину. Шико да Левада передалась тревога товарища.

— Сегодня пес остался там. Но я не могу положиться на него: он стар. Я пойду, пожалуй… — сказал он, но продолжал сидеть, не двигаясь. Он поднял глаза к небу и задержал взор, как будто пересчитывал звезды. — Как ты думаешь, на том свете у нас останется тот же облик, что и здесь, на земле?

Орасио пожал плечами:

— Не знаю. Откуда мне знать?

— Я хотел бы снова увидеть Луизу, но такой, какой она была при жизни. С тем же лицом, с тем же телом. Я хочу видеть ее живую, а не призрак. Вот если бы она осталась такой, как была! Тогда я бы согласился умереть…

— Не говори так! — запротестовал Орасио. — У тебя есть дочь, которую ты должен растить…

Шико медленно поднялся.

— Это так… У меня осталась крошка. И это меня удерживает… иначе я бы поджег лес, а потом покончил с собой.

Орасио удивленно взглянул на него:

— Поджег? Для кого?

Шико почувствовал горечь в вопросе Орасио и с недоумением посмотрел на юношу.

— Для кого? О чем это ты? Не понимаю…

— Разве ты не сказал, что поджег бы лес?

— Что ж, и поджег бы… И даже облил бы деревья керосином. Ну а если бы меня заметили, какое это имеет значение? Прежде чем меня поймали бы, я был бы уже мертв. Не будь лесов, я пас бы скот неподалеку от дома и никогда не позволил бы Луизе так рано взяться за мотыгу…

— Это тебе сейчас так кажется. Сколько женщин встают через три-четыре дня после родов и работают, хотя мужья их тут же, с ними! Нужда заставляет!..

— Я бы не позволил Луизе работать, бедняжке! Можешь поверить — не позволил бы… — Голос Шико задрожал от горя.

На мгновение воцарилось молчание, затем Шико попрощался и потихоньку зашагал прочь.

Орасио направился к камням, чтобы закончить приготовление сыра. Молоко уже створожилось. Он наполнил формы, в которых творожная масса превращалась в круглые, низкие сыры, и вздохнул с облегчением: его часть работы закончена; в доме Валадареса сыры посолят, и дело с концом!

К ночи похолодало. Тишина по-прежнему владычествовала над миром. Псы улеглись у входа в загон. Орасио выбрал подходящее место и тоже лег на землю около стада, завернувшись в одеяло. Ему не спалось, и он принялся размышлять: «Шико да Левада сделал бы это даже даром, потому что все пастухи против лесов. Мне же предлагают пятьсот мильрейсов. Правда, на эти деньги жизни не устроишь, но их хватит, чтобы освободиться от Валадареса. — Орасио было неудобно лежать, приникнув щекой к сырой земле, и он положил под голову свою котомку. — Викарий не такой человек, чтобы солгать. Он мне сказал правду. Однако в древности пастухи, без сомнения, не были похожи на нас: иначе каким-то там поэтам не понравилась бы такая жизнь».

Наконец он заснул. Проснулся неожиданно, среди ночи. Чутким ухом пастуха он уловил сквозь сон какие-то неясные звуки. Подумав о волках, Орасио быстро взглянул на воротца ограды. Но еще прежде чем он различил лежащих там псов, он понял, что это были за звуки: Шико да Левада играл на свирели. Стада облаков блуждали по небу, как по звездному пастбищу. Орасио почудилось, что душа Луизы бродит вокруг, и он обругал Шико за то, что тот его разбудил. Под звуки свирели Орасио снова заснул. А когда проснулся, над вершинами Кантаро уже забрезжила заря. Еще не вполне очнувшись от сна, Орасио подумал о Мануэле Пейшото: «Скоро я получу от него ответ!»

В горах еще царило безмолвие, но в этот час во всех овчарнях — и в тех, которые были расположены на склонах, и в тех, которые прятались в складках гор, их можно было рассмотреть только сверху — начиналась работа пастухов. Орасио взял ведра и снова подоил овец. Перелил молоко в формы. Ему предстояло заниматься этим каждый день до середины лета, когда овцы перестают давать молоко. Потом открыл загородку… В отсыревшей одежде, с посохом в правой руке, с ведром картофеля в левой, он зашагал вслед за стадом.

Овцы, достигнув