С той же простотой, без фантазирования и позерства, Маркс отвечал на вопрос, в наше время смело поставленный журналом «Октябрь»: что будет за жизнь при коммунизме? Требовательная редакция правоверного советского журнала, пожалуй, не приняла бы истинно марксистского ответа, но, по Марксу, предсказать нельзя, одно безусловно: коммунизм наступит, хотя и не предугадаешь, как скоро. Приговор выносит время, и те рабочие, которых имел в виду Маркс, сформируются естественным образом.

Эволюция не творение Всевышнего, а развитие, совершающееся органически. По ходу естественной адаптации гиганты-динозавры уже стали юркими ящерицами, ползавший по деревьям зверек, не больше собаки, успел превратиться в скачущего по степи коня, все виды живого переживали и переживают генетические революции – мутации, меняющие ход развития. Торопить развитие мог разве что выведенный Булгаковым ученый-сумасброд великий профессор Персиков. Ускоренное развитие, с преодолением естественных ступеней (о чем Маркс говорил) дает плоды недоношенные. Поторопить можно не развитие, а производство, обучение, тренировки, и результаты будут тоже соответственные. Сужу по скаковым лошадям. Ипподромный рынок торопит и требует, с молодняка спрашивают как со старшего возраста, а лошади – «сыплются».

Разве Горбачев Бушу-старшему не объяснял, что родить за четыре месяца невозможно? Однако, правильно ответив на требование нетерпеливого партнера поторопиться со введением рыночной системы, реформатор поторопился с роспуском Советского Союза. Но Горбачев, подобно Юлию Цезарю из американского романа, имел свои, скрытые от посторонних, намерения.

Однажды, на закате нашего режима, у нас в редакции «Воплей» состоялась дискуссия. Спорили американец и русский, точнее, советский. Каждый, продукт своего образа жизни, другой жизни не знал. О чём они спорили? О том, что же хуже. Советский участник спора, жертва сталинизма, лучшие годы своей жизни провёл в лагерях и на основе своего опыта утверждал, что хуже голода не бывает ничего. Нет, бывает, ему возражал заглянувший к нам в редакцию американец, университетский профессор: пресыщение ещё хуже. Так что же ужаснее, окочуриться от нехватки или задохнуться от изобилия? У нашего редактора, когда вспоминал он свою искалеченную жизнь, перехватывало дыханье, словно его душили, а когда американец рассказывал о всеобщем благосостоянии, его, казалось, вот-вот вырвет. А мы могли сделать единственный вывод: нет у них общей почвы даже для разногласий, один не имеет ни малейшего представления о том, что слишком хорошо известно другому, и рассудить их некому, ибо пока ещё никто не жил при таком укладе, чтобы всё самое лучшее сочеталось соразмерно, как говорится, по плепорции, чтобы и не хлебом единым жить (этого добились мы) и чтобы хлеба было – девать некуда (как у американцев).

«Несколько глубоких умов в недавнее время занялись исследованием нравов и постановлений американских, и их наблюдения возбудили снова вопросы, которые полагали давно уже решенными».

Пушкин.

Интересовали поэта вопросы те же самые, что обсуждались у нас в редакции и, видно, как были, так и оставались нерешенными. Пушкину не доставало практической проверки чужих догадок и мнений, за границу его не пускали и ему приходилось судить опосредованно, питаясь сведениями из разговоров, газет, журналов и книг. С одного взгляда, как гений, Пушкин угадал теневую сторону материального успеха: «Всё благородное, бескорыстное, всё возвышающее душу человеческую подавлено неумолимым эгоизмом и страстию к довольству (comfort)». Такое впечатление Пушкин извлек из книги Алексиса де Токвиля об Америке, ему пересказанной читавшими и частично им читанной. Опередил француза пушкинский знакомый Павел Свиньин, он побывал в Америке на двадцать лет раньше и увидел сходство между Американской Республикой и Российской Империей. Символами сходства явились для него два столичных града – Филадельфия и Петербург, выросшие на берегу пустынных волн. В своих «Наблюдениях русского» Свиньин описал трудовые привычки американцев (в старом написании): «Художники, выехавшіе изъ Европы, соединили своя знания и способности съ американскою предпріимчивостію, и ободряемые покровительствующими законами и свободою, превзошли, такъ сказать, самих себя. Не имея английскихъ богатств для учреждения обширных заведений, и чтоб замѣнить некоторымъ образом дороговизну рук, которая тамъ несравненно выше нежели въ Англии, американцы прибегли к усовершенствованию различных машин, и сдѣлали ихъ простее и легче въ действии. В сей части показали они особенно творческий ум, и во всем том, где нужда была изобретательницею, чрезвычайные успехи. Механическия изобретения совершенно заменили в Соединенных Областях человеческия руки. Там все делается машиною: машина пилит каменные утесы, работает кирпичи, кует гвозди, шьет башмаки и проч… Особливо мельницы всякаго рода доведенные до возможной степени совершенства».

Если сопоставление продолжить, то следует ввести наклонение сослагательное: если бы Пушкина выпустили и всё то же самое увидел бы он своими глазами? Один вариант – фонвизинский: съездил бы и вернулся разочарованный с убеждением «мало в них человеческого» (из писем Фонвизина родным). Вариант герценский: Пушкин остался бы на «другом берегу», но пережил переворот, им самим предписанный Онегину, так не съездившему в чужие края, но предвосхитившему Ивана Васильевича из «Тарантаса», который прозрел во взгляде на свою родину:

Россия мирная мгновенно

Ему понравилась отменно,

И решено – уж он влюблен,

Россией только бредит он.

Уж он Европу ненавидит

С её политикой сухой,

С её развратной суетой.

Онегин едет, он увидит

Святую Русь, её поля,

Селенья, грады и моря.

Это – состояние поэта, не знающего, что и думать, а вот мнение того же человека: «Мне мешает восхищаться этой страной, которой теперь принято очаровываться, что там слишком забывают, что человек жив не единым хлебом». Пушкинские слова об Америке записала современница, которой доверяют: суждение, переданное через вторые руки, соответствует замечаниям Пушкина. Если же пушкинские высказывания и поэтические фрагменты собрать, то получится мнение понимавшего, что с истинными проблемами глубокий ум сталкивается на уровне выше, чем comfort и civilisation, но и житейские условия безусловны, иначе духовных проблем не достигнешь. «Несчастье – лучшая школа, а счастье – лучший университет», – говорил поэт. Значит, устроенность точнее мученичества проверяет человеческие способности и возможности – чище получается эксперимент. Пресловутый индивидуализм – стержень и символ прогресса, достигнутое человечеством – результат личного интереса, конечно, людские потребности не исчерпываются материальными достижениями, но без достижений не может возникнуть того, что дает прогресс, нет и не будет, с тем надо примириться, либо перемениться.

«В комнате по соседству со мной живёт машинистка… Однажды утром она постучалась ко мне… “Я хотела просить вас, не можете ли вы мне луку привезти”».

А. Аросев.