из недавно выехавших. Взяли, когда своих не брали, и вдруг взяли приехавшего, нашего бывшего гражданина. Мы с ним познакомились и поговорили, выслушал я ещё одно признание, которое тоже следует слышать, чтобы поверить. Молодой человек был, к чести его, откровенен. «Прежде всего, – говорит, – надо быть приятным парнем». После приятности следовало, не помню – что, только не квалификация. Третье условие следовало поставить первым. «Кроме того, – сказал счастливчик, – я племянник Якобсона».

Составитель справочника по русской литературе, профессор Виктор Иванович Террас рассказал: для справочника, который он редактировал, написала Поморская статью о своём покойном супруге. Статья превышала словарный объем. «Даже о Толстом, – пробовал сказать редактор, – статья короче». Вдова Якобсона ничего не ответила, она смерила редактора уничижительным взглядом, в котором читалось: «Да, мой муж стоит статьи длиннее, чем статья о Толстом». Зная Поморскую, подозреваю: двигало ею искреннее убеждение, что её покойный супруг для литературы важнее Толстого. Считают же Набокова гением. Это их гений. Срединная Америка считает, что нужно иметь ружье, чтобы отстреливаться, мы мечтаем, с кем бы выпить, но то мы или американцы – простые люди, без фантазий. А на вершинах интеллектуализма полагают, что надо мудрить, чем искусственнее, тем лучше, а ума и таланта не нужно. Организуют мнения, выстраивая шкалу имен и достоинств: сеть, раскинутая на целый литературно-академический мир, как установил Ливис.

«… болтал о Ромке Якобсоне…»

Маяковский.

«Не надо было всего этого говорить! Не надо!» – сокрушался Роман Осипович Якобсон. Удалось мне его повидать у него дома под Бостоном. Речь между нами шла о недавно опубликованных, нет, не у нас – на Западе, признаний подруги поэта – Лили Брик. Из этих откровенностей становилось видно, насколько Маяковский был организуем, создаваем ради некого образца советского поэта, и всё за счёт связей, в первую очередь с ОГПУ. Ни талантливости, ни остроумия нельзя отнять у поэта, сказавшего: «Уходите мысли восвояси, обнимись души и моря глубь…», но с талантом рождаются, слава создается.

Мы с моим двоюродным братом Андреем на исходе 40-х попали в среду, окружавшую Маяковского: люди, упоминаемые в его стихах. Брату Андрею было десять, мне – двенадцать, мы с ним приняли участие в конкурсе среди взрослых чтецов-любителей на лучшее исполнение произведений поэта. Андрей потряс публику и получил первую премию, я – третью, жюри состояло из ближайших друзей Маяковского, и нас представили Лилие Юрьевне. Она отнеслась к Андрею, будто к своему ребенку, в мальчике она видела живой символ своего торжества – окончательную канонизацию лучшего, талантливейшего поэта советской эпохи. Хотя сам Сталин повторил эти её слова, но канонизация стоила борьбы, и какой борьбы!

Литературные репутации нашего времени и у нас, и на Западе фабриковались и фабрикуются – часть литературного процесса, это исследовано, о том книги написаны. Мы верили в стихийную славу, однако, оказалось, фигура, подобие которой поставили на Триумфальной площади, была создана окружением в своих интересах, игра интересов и довела поэта до того, что руки на себя наложил – так думал Святослав Котенко. Правда, знаток Байрона Ольга Ефимовна Афонина, с которой мы готовили байроновский двухтомник, уверяла меня, что Маяковского убили. Ей это было известно от братьев, в то время – Секретарей ЦК ВЛКСМ. На меня рассказ произвел впечатление пространственно. В моем воображении рисовалось, как от жилого дома ОГПУ, где у Маяковского была комната и где раздался выстрел, бегут по улице Серова за угол, в сторону Комитета Комсомола, с криком «Убили! Убили!» Ольгу Ефимовну просил я записать ей известное, обещая её сведения опубликовать в журнале «Вопросы литературы». Ольга Ефимовна посвятила жизнь Байрону, но как бывает с людьми, перегруженными знаниями, знала слишком много, что о Байроне, что о Маяковском, а писать не могла.

Якобсон об исповеди подруги Маяковского говорить начал сам, его распирало от беспокойства по поводу сведений, обнародованных скандинавским славистом. Шведа-публикатора, Бена Янгфельдта, я знал: не наделал ли он ошибок? «Не надо было публиковать», – сказал Якобсон, подчеркивая, в чем заключалась основная ошибка.

Старик, крупный, выразительной внешности, с воспаленными и большими, как огненные колёса, глазами, морщась, добавил уже по адресу самой «Лилечки»: «Не надо было этого вспоминать». Роман Осипович считал ненужным вспоминать, но, оказалось, и не прочь был вспомнить. Ему пропуском в бессмертие служила строка из стихотворения Маяковского «Товарищу Нетте, пароходу и человеку»: «Напролет болтал о Ромке Якобсоне…» Заучив стихотворение со школьных лет, я не переставал себя спрашивать, что за Якобсон, о котором «болтал» наш дипкурьер-герой, погибший при исполнении служебных обязанностей. Почему у советского посланца только и было разговора, что о лингвисте-эмигранте? «Это я его устроил», – услышал я от самого (!) «Ромки» в ответ на мой вопрос о той строке и о том человеке. Теодор Нетте не мог наговориться о благодетеле, который помог ему получить ответственную должность.

Отдавал ли Роман Осипович себе отчет, в чем признавался? Супруге его изменил инстинкт самосохранения, она, оберегая неприкосновенность своего авторитета от взыскующего правды и за поиск правды высланного из Советского Союза, обещала зловещим тоном: «Всем то же будет…». А сам Якобсон? Устроил человека на службу, требующую того, что в наши времена называлось допуском. Ромке доверяли в организации, куда несвоим и непроверенным хода не было. И он же об интригах вокруг Маяковского говорит: «Не надо вспоминать». Пользоваться связями надо, а вспоминать о них не надо? Не хотел огласки того, что сам же признавал. Под взглядом выразительных глаз, нельзя было не удивляться: Роман Осипович придерживался готтентотской морали, и оценивают его по двойной бухгалтерии, ему прощают, когда на других, и вполовину не грешивших, скрежещут зубами. Если есть у Якобсона заслуги, их забывать не следует, но надо определить тип личности: словесной гибкости должно хватить – дело деликатное. Лицо Романа Осиповича озарилось улыбкой, когда он отвечал, почему покойный дипкурьер без умолку говорил о нем. «Я его устроил», – повторил Якобсон, сияя, словно не было для него большего счастья, чем отвечать на этот вопрос. Старая эмиграция, которую я, в поездке с лошадьми, застал, и считала Якобсона советским агентом.

Улучшение людей

«…Зачем нужно искусственно фабриковать Спиноз, когда любая баба может его народить когда угодно… человечество само заботиться об этом и в эволюционном порядке каждый год упорно, выделяя из массы всякой мрази, создает десятками выдающихся гениев, украшающих земной шар».

«Собачье сердце».

«Нас заставляли этому учить», – ещё в свои школьные годы услышал я от тетки-учительницы в ответ на вопрос, что значит евгеника. Незнакомое слово попалось