Лихорабов выпил свою порцию, спрятал бутылку обратно в карман, и они один за другим, гуськом, пошли к калитке.

— А дай-ка я закрою, — попросил Вильников у Евлампьева ключи, когда все выбрались на тротуар н Евламньев приготовился замыкать калитку.

С каким-то мальчишеским ухарством сдвинув шапку на макушку, он примерилсея к замку, вставил в него ключ и повернул.

— Смотрю, — сказал он, отдавая связку Евлампьеву, — как на твоем месте скоро буду выглядеть.

— А чего это на моем? Я еще постою здесь. Ищи свое.

— Не придирайся. Образно говорю,— похлопал его по спине Вильников.

Им с Лихорабовым было по пути и дальше, они выяснили это, распрощались и пошли. Слуцкер предложил проводить Евлампьева:

— пройдусь еще немного, освежусь. Одно удовольствие по такой погоде.

Теперь, когда они остались вдвоем, он сразу сделался иным. тем обычным, каким его и знал Евлампьев: спокойнно-неторопливым, уверенным в себе и уравновешенным.

— А что, нравится такая погода? — удивился Евлампьев.

— Да. представьте, люблю. Весной пахнет, взбадриваст… будто зима тебе передышку дает. А вы нет, не любите?

— А именно из-за этого же и не люблю вот. Уж тепло, так оно должно быть настоящим, не обманным, надолго, не на время.

Ноги тащились еле-еле, Евлампьсву было неудобно, что он так медленно, но Слуцкер вроде и в самом деле шел этим медленным, прогулочным как бы шагом с удовольствием.

— Стояли этт вот морозы — и ничего, приноровился к ним, жил, привык, так вроде и должно, другого и ждать нечего, как-нибудь… И вот оттепель — то-то после нее трудно будет заново к морозам… Расслабишься ведь, отпустишь в себе что-то. И вообще оттепель — это, знаете, и для всего живого плохо. Снег тает, а земля мерзлая, все поверху бежит, стекает, не всасывается. Подойдет настоящая весна, а земле и впитывать в себя нечего — стекло все. Уж лучше, знаете, зима, и зима без перерыва.

— Ну-у, Емельян Аристархович! — протянул Слуцкер. — Оно, может, и трудно к морозам заново, да ведь без оттепели весны не бывает. Пришла оттепель — значит, и весне быть. Рано ли, поздно ли…

Солнце уже зашло, воздух стал охлаждаться, и капели не было слышно, но пленка воды на утоптанном снегу еще не схватывалась ледком, и под погами на каждый шаг тихонько похлюпывало.

Евлампьеву припомнилось. как так же вместе шли минувшей весной — обедать шли в столовую, в заводоуправление, в первый его день работы, — и Слуцкер сказал, оглаживая рукой волосы и глядя перед собой в нежно и свежо синеющшую солнечную даль: «Многое я в своей жизни вами как-то все поверял…» Господи боже правый. каково было услышать такое — хоть под землю проваливайся… Неужели и вправду? Смешно. Он бы лично, будь возможно перевоплощение, хотел бы сделаться Хлопчатниковым. Всегда, всю жизнь, недоставало этой железной, упругой твердости, мяло — и гнулся, било — и сгибался… в одном не упрекнешь себя: не подличал — это да. Ермолай — это он сам и есть, копия… разве что преувеличенная. Как вот Елена вышла другой? Так, видимо, соединилось в ней его и Машино. Два атома водорода, один кислорода — вышла вода…

— А что, Юрий Соломонович,спросил он совершенно неожиданно и для самого себя, — есть у вас, ну, неосознанно пусть, не специально там выработанная… но которую вы ощущаете как бы, чувствуете в себе… есть у вас какая-то стержневая, что ли, составляющая… смысл не смысл, цель не цель — не так громко чтобы… но вот что-то вроде этого… есть у вас такое в жизни?

Слуцкер искоса посмотрел на него.

— Другими словами, что я понимаю под счастливой жизнью и стараюсь ли, чтобы она была у меня именно такой. Так?

— Да примерно.

— Однако и вопросец, Емельян Аристархович. — Слуцкер, глядя перед собой, поулыбался. — Но попытаюсь ответить. Попытаюсь… Да, чувствую, Емельян Аристархович. Но мне кажется, это, в общем-то, каждый в себе чувствует. Только у одного это — приспособиться, чтобы точно-точно таким стать, как большинство, спрятаться в нем, слиться, совсем от соседа неотличимым стать… вот она для него — полнота счастья. А у другого — наоборот: выделиться, ни на кого не походить, во всем, до самой малой мелочи, желание все старое поломать, новым заменить…

Голова у Евлампьева кружилась, ноги что-то совсем не шли. А не заболел ли уж просто-напросто, подумалось ему с неким чувством озарения, о чем давно уже вроде бы должно было подумать. ся, но, однако же вот, не приходило почему-то в голову.

— Нет, я не о том, Юрий Соломонович, — сказал он, когда Слуцкер умолк. — Не о том… Я, например, лично никогда ни выделяться, ни сливаться — ничего такого не хотел, не было для меня такого вопроса, жил и жил. Но вот, знаете, оглядываюсь сейчас… как близорукий жил. Близкую цель видел, а дальнюю… как-то не до того было, даже и не вглядывался. Ощущения пути не хватало, камо грядеши. Понимаете, нет?

— А! — отозвался Слуцкер через паузу. — Понял теперь. Понял, Емельян Аристархович… — И проговорил снова через некоторую паузу: — Видите ли, Емельян Аристархович, если относительно себя… Я ведь все-таки в иные годы рос. А то есть за спиной у меня иное, не то, что у вас.

— А это-то при чем? — перебил Евлампьев.

— При чем? — переспросил Слуцкер. И по лицу его снова прошла та, недавняя улыбка. — А помните, когда мы встретились, ну, на работу я пригласил вас, вы меня все по имени-отчеству не называли?

Евлампьев невольно приостановился.

— А заметили?

— Ну а как же!

— Верно, верно, было такое…пробормотал Евлампьев с чувством стыда.

— Боялись, что неправильно назовете и я обижусь.

— Верно, верно.

— Ну вот. Вы боялись, а я, в свою очередь, это чувствовал… Понимаете? — теперь спросил Слуцкер, и Евламльев, ничего не отвечая, согласно покачал головой. Все было понятно, что тут говорить.Ну вот, — повторил Слуцкер.

— А ведь в вашей молодости на все эти тонкости никто из нас и внимания не обратил бы. Иное время было. Коллективизацию уже провели, но с космополитизмом бороться еще не начали… А молодому человеку, когда он