Шрифт:
Закладка:
5 июня
Пратер умер. Он вырос со мной вместе, мне купили его в 1870 году в Вене; ему было всего три недели, и он постоянно забивался за сундуки, в бумагу от покупок, которые мы делали.
Он был преданной, верной собакой; он плакал, когда я выходила, и целыми часами поджидал меня, сидя на окошке. А потом, в Риме, я самым глупейшим образом увлеклась другой собакой, и Пратер перешел к маме, не переставая ревновать меня, со своей желтой львиной шерстью и чудесными глазами. Когда я только подумаю теперь о моем бессердечии!..
О, я очень мила со всеми моими нежными чувствами! О, подлый характер, я плачу над этими строками и не могу удержаться от мысли, что следы моих слез на бумаге послужат доказательством доброты моего сердца в глазах моих читателей…
8 июня
На вечере в посольстве я была настолько хороша, насколько только способна. Платье производило очаровательнейший эффект. И лицо расцвело, как бывало в Ницце или в Риме. Люди, видящие меня ежедневно, рты разинули от удивления.
Мы приехали довольно поздно. Я чувствовала себя очень спокойно и очень хорошо… Довольно много знакомых. Madame А., которую я встречала у Г. и которая мне не кланялась, раскланивается со мной любезнейшим образом. Я была под руку с Г., который представляет мне Менабреа, итальянского министра. Мы разговариваем об искусстве. Потом Лесепс рассказывает мне длиннейшую историю о ребятах и кормилицах и о действиях на Суэцком канале. Мы проболтали с ним довольно долго.
А потом я говорила с бывшими там художниками; они все пожелали мне представиться, очень мною заинтересованные. Но я была так красива и так хорошо одета, что они вынесут убеждение в том, что я не очень-то самостоятельно пишу свои картины. Там были Шереметев, Леман, пожилой человек, очень симпатичный, значительный талант, и, наконец, Эдельфельдт – тоже не без таланта. Вообще все шло очень хорошо. Вы видите, что главное – быть красивой. Это дает все остальное.
10 июня
Боже мой, до чего это интересно – улица! Все эти человеческие физиономии, все эти индивидуальные особенности, эти незнакомые души, в которые мысленно погружаешься.
Вызвать к жизни всех их или, вернее, схватить жизнь каждого из них! Делают же художники какой-нибудь «Бой римских гладиаторов», которых и в глаза не видали, – с парижскими натурщиками. Почему бы не написать «Борцов Парижа» с французской чернью. Через пять, шесть веков это сделается «античным», и глупцы того времени воздадут этому произведению должное почтение.
Была в Севре, но скоро возвратилась. Натурщица моя совсем не подходит для деревенской девушки, и я опять возьму нашу судомойку. С этой Армандиной дело не пойдет на лад: очень уж отдает от нее балетом. И это я-то, претендующая на изображение нравственного мира человека, чуть было не написала маленькую потаскушку в крестьянском платье!.. Нет, мне нужно настоящую здоровенную девчину, которая не то дремлет, не то мечтает на жарком воздухе и которой завладеет первый встречный парень.
Но эта Армандина – вот идеальная глупость! Я стараюсь заставить ее разговаривать. Когда глупость не сердит, она забавляет. Слушаешь себе с благосклонной любознательностью и наблюдаешь нравы! Все эти наблюдения я дополняю моей интуицией, которую, если позволите, я назову поистине замечательной.
20 июня
Архитектор пишет мне из Алжира. Мое письмо оканчивалось тремя нашими портретами, каждый с медалью на шее. Жюль с почетной медалью; я – с первой медалью, архитектор – со второй. Я послала ему, между прочим, фотографический снимок с «Митинга». Он говорит, что показывал его брату, который был очень рад составить себе понятие о картине, про которую ему столько наговорили; он находит, что она очень хороша, и воскликнул даже:
– Как это глупо, что они не дали ей медали. Я нахожу, что эта картина безусловно удачна! – Он хотел бы сам написать мне, но это невозможно, он слишком страдает. Но несмотря на это, он решил выехать сюда, считая с сегодняшнего дня через восемь дней. Он просит архитектора передать мне его дружеские пожелания и поблагодарить меня за вышивку.
Год тому назад я была бы на седьмом небе от радости. Он хотел бы написать мне!.. Но я радуюсь только… задним числом, потому что теперь это для меня почти все равно.
В конце его письма – тоже моя голова с почетной медалью за 1886 год.
Он будет тронут той деликатной манерой, которой я стараюсь в моем письме утешить его брата; письмо начиналось серьезно, потом шли «слова ободрения», и все это заканчивалось шутками – наиболее привычной для меня манерой разговаривать.
21 июня
Я похудела до невозможности. Уже два месяца, как можно день за днем наблюдать эту прогрессирующую худобу. Это уже не Венера, это уже Диана. Диана может быть похожей на Кащея.
С виду я здорова и живу, как всегда. Но у меня каждый день лихорадка: то днем, то ночью. И затем кошмары, галлюцинации.
Ученики Мопассана, не приписывайте этого состояния бессоннице стареющей девы. Нет, мои бедные друзья, это не то. Любовные грезы… я погружаюсь в них каждый вечер, чтобы скорей заснуть, если только я не думаю о какой-нибудь картине. Нет, это настоящая лихорадка – утомительная и притупляющая.
Я решилась поэтому посоветоваться с доктором Потэном. Вы понимаете, это не такой момент, когда бы хотелось умереть. В светских журналах Парижа и Англии имеются хвалебные статьи обо мне.
Мое платье и прическа на вечере в русском посольстве обошли всю прессу. Прическа Психеи, – говорят они.
У меня есть пятьдесят журналов, в которых говорится о моем салоне, и серьезные критические статьи. За мной начинают признавать талант, а я между тем угасаю.
Я прочла новую книгу Доде, от которого Париж сходит с ума. Она называется «Сафо». Я ее прочла два раза, желая заключить мир со стилем Доде, который меня нервно утомляет.
Неужели я ошибаюсь в своем суждении? Читаешь, и перед тобой все так мелькает… летит вперед… быстро, быстро. Все неудержимо бежит и рассыпается по сторонам. Читатель силится следить, затаив дыхание. Все какие-то обрывки фраз, случайные заметки, вскользь брошенные человеком, полным сожаления и сострадания к вам и слишком занятым, чтобы сказать вам все, что он знает… И всегда что-нибудь зловещее, мрачное в
