Несмотря на доблестные попытки Джефферсона оправдать американский гений, ко второму десятилетию XIX века многие задумались о том, что шутки европейцев о том, что Америка - это культурная пустошь, в конце концов, оказались слишком точными. Где были великие писатели, великие художники, великие драматурги? Несмотря на большие надежды 1790-х годов и обещание стать самой просвещенной нацией в мире, Америка, казалось, была неспособна создать что-либо художественное, что привлекло бы внимание Европы. "Кто читает американскую книгу? или ходит на американскую пьесу? или смотрит на американскую картину или статую?" - усмехался британский критик Сидней Смит в 1820 году. Оглядываясь назад, Ральф Уолдо Эмерсон соглашался с тем, что страна не смогла реализовать свои прежние художественные обещания. Он считал, что поколение его отца практически ничего не внесло в американскую культуру, и уж точно не в Массачусетсе. "С 1790 по 1820 год, - говорил он, - в штате не было ни одной книги, ни одной речи, ни одного разговора, ни одной мысли".1

Последующие поколения американцев пытались объяснить случившееся. Новая нация, говорили они, была слишком провинциальной и слишком зависимой от европейских и английских форм и стилей, чтобы создать самобытную американскую культуру. Американцы в начале Республики, утверждали они, были слишком невольны, чтобы использовать местные материалы, и слишком робки, чтобы создать настоящую родную культуру; вместо этого, по словам Оливера Уэнделла Холмса, им пришлось ждать обращения Эмерсона "Американский ученый", чтобы провозгласить свою культурную независимость от Старого Света.

Однако общепринятое мнение о том, что американцы первого поколения ранней Республики были слишком провинциальны и подражали Европе, разделяемое многими современными поколениями ученых, неверно истолковывает культурные цели американских революционеров. Революционные лидеры никогда не собирались создавать оригинальную и своеобразную культуру коренного населения. Несмотря на все их разговоры об американской исключительности и американских добродетелях в противовес европейской коррупции, они стремились не отрезать себя от культурного наследия Европы, а принять его и, по сути, воплотить в жизнь. Ошибочно рассматривать послереволюционное подражание Америки Европе как наследие беспомощной зависимости, доставшееся ей от колониальных времен. Американцы подражали европейским стилям и формам не потому, что по своей наивности не могли поступить иначе, а потому, что хотели этого. Их участие в европейской или английской культуре в первые годы новой республики было намеренным, предпринятым с уверенностью и без извинений. Их революция была в значительной степени международным делом, попыткой воплотить космополитические мечты эпохи Просвещения.

Действительно, поколение революционеров было таким же космополитичным, как и все остальные в американской истории. Революционеры, безусловно, были патриотами, но они не были одержимы, как некоторые более поздние поколения, стремлением отделить Америку от широкого русла западной цивилизации. Революционные лидеры видели себя частью международного интеллектуального сообщества, "республики букв". "Почему в Америке не может быть создана республика букв, а также республиканское правительство?" - спрашивал Джереми Белкнап в 1780 году. "Почему бы не создать Конгресс философов, а также государственных деятелей?" Америка должна "блистать как госпожа наук, а также как убежище свободы".2

Республика букв не только основывалась исключительно на заслугах, но и выходила за пределы национальных границ. Американская революция, возможно, и разделила Британскую империю, говорил Бенджамин Раш, но она "не пробила брешь в республике букв". Несмотря на войну, американцы охотно принимали британских ученых в Американское философское общество. "Наука и литература не принадлежат ни к одной партии, ни к одной нации", - говорил Джон Адамс. Когда Бенджамин Франклин был министром во Франции во время Революционной войны, он выдал английскому исследователю капитану Джеймсу Куку документ, защищающий его от американских грабежей на море во время плавания 1779 года. Франклин сказал всем командирам американских кораблей, что они должны рассматривать всех английских ученых не как врагов, а "как общих друзей человечества". Когда американский капитан захватил британский корабль с тридцатью томами медицинских лекций, Вашингтон отправил их обратно в Англию, заявив, что Соединенные Штаты не ведут войну с наукой. Джефферсон оправдал отправку семян французскому сельскохозяйственному обществу в нарушение собственного эмбарго тем, что "эти общества всегда находятся в мире, как бы ни воевали нации. Подобно республике писем, они образуют великое братство, распространяющееся по всей земле, и их переписка не прерывается никакой цивилизацией".3

Принадлежность к этому трансатлантическому интеллектуальному братству позволила некоторым американцам, таким как художник Роберт Фултон и поэт Джоэл Барлоу, провести большую часть своей зрелой жизни за границей без какого-либо чувства экспатриации. И это позволило многим американцам, к удивлению последующих поколений, принять культурную общность художников Джона Синглтона Копли и Бенджамина Уэста, а также ученого графа Румфорда, несмотря на их лояльность Великобритании.4

Однако американские революционеры намеревались быть не просто участниками этой "республики писем", они стремились стать ее лидерами. Многие из них верили, что факел цивилизации передается через Атлантику в Новый Свет, где ему суждено гореть еще ярче. А почему бы и нет? У Америки было все для этого, заявил Джоэл Барлоу в 1787 году: "Предприимчивый гений народа обещает быстрое совершенствование всех искусств, украшающих человеческую природу".55

В свете их прежнего колониального статуса и широко распространенных ранее заявлений о культурной неполноценности их предположение о том, что они станут культурными лидерами западного мира, мягко говоря, шокирует. Тем не менее, свидетельства того, что революционные лидеры и художники видели Америку местом, где в конечном итоге будут процветать все лучшие виды искусства и науки, просто неопровержимы.

Газеты, проповеди, ораторские выступления, даже частная переписка были наполнены восторженными видениями будущих американских достижений во всех областях знаний. Когда революционеры говорили о том, что "ступают на республиканскую землю Греции и Рима", они имели в виду не только то, что возведут республиканские правительства, но и то, что со временем у них появятся свои Гомеры и Вергилии, по словам историка Дэвида Рамзи, свои "поэты, ораторы, критики и историки, равные самым знаменитым из древних содружеств Греции и Италии".6

Такие мечты, какими бы напыщенными они ни казались в ретроспективе, были основаны на передовой научной мысли того времени. Это обоснование подрывало укоренившееся в мнение Буффона о том, что Новый Свет - нежелательная среда обитания человека, и придавало американцам уверенность в том, что они совершат свою революцию. Они знали, как отмечал философ Дэвид Хьюм, что свободные государства поощряют обучение населения, а образованное население - лучший источник гениев и художественных талантов. Но более важной для убеждения американцев в том, что они могут стать будущими художественными лидерами мира, была идея translatio studii, древнее представление о том, что искусство и наука неизбежно движутся на запад.

С начала восемнадцатого века некоторые американцы мечтали о том, что искусство уже на пути в их дикие земли. Даже