Шрифт:
Закладка:
…Троцкий очень любил свою вторую жену. Я внимательно перечитал четыре десятка писем Троцкого к Наталье Ивановне из архива Гарварда и остро почувствовал, сколь глубоки и искренни были его чувства к своей спутнице, разделившей с ним и славу его, и неисчислимые беды. Случай с Фридой Кало был из разряда тех, которые лишь подтверждают привязанность однолюба. В письмах Троцкий обычно называет жену «Наталочкой», сына Леву – «Левусяткой», внука – «Севушкой». Но мне бросилось в глаза то, что эти письма исключительно личные. В них почти нет места политике, борьбе, философским размышлениям. Троцкий, обращаясь к семейной сфере, как бы оставляет все остальное за революционным кадром.
Правда, в письмах есть места, полные глубокого психологизма. Например, находясь во Франции на полулегальном лечении в сентябре 1933 года, он часто пишет жене письма, которые позволяют оттенить портрет еще рельефнее. «Милая Наталочка, – пишет супруг. – То, что у меня отмирает память на лица (и раньше слабая), очень остро иногда тревожит меня. Молодость давно отошла… но я неожиданно заметил, что и воспоминание о ней отошло – живое воспоминание о лицах… Твой образ, Наталочка, молодой, мелькает и исчезает, я не могу его фиксировать, остановить… Очевидно, большое влияние на нервную систему и на память оказали все же годы травли… А в то же время умственно я не чувствую себя уставшим или ослабевшим. Очевидно, мозг стал скупым, экономным и вытесняет прошлое, чтобы справиться с новыми задачами»{1247}.
В завещании слова о Наталье Ивановне нежны, проникновенны и полны нравственного значения. Начав с благодарности друзьям, которые оставались ему верными в самые трудные часы жизни, он не хочет никого ни выделять, ни называть. «Я … однако, вправе сделать исключение для своей подруги, Натальи Ивановны Седовой. Рядом со счастьем быть борцом за дело социализма, судьба дала мне счастье быть ее мужем. В течение почти сорока лет нашей совместной жизни она оставалась неистощимым источником любви, великодушия и нежности. Она прошла через большие страдания, особенно в последний период нашей жизни. Но я нахожу утешение в том, что она знала также и дни счастья…»{1248} В тот же день Троцкий написал, что все литературные права на издание его книг завещает своей жене.
В первых строках завещания Троцкий указывает на мучившую его болезнь – «высокое (и все повышающееся) давление крови». Пишет, что судя по всему, «развязка, видимо, близка». Троцкий высказывает гипотезу, что, вероятно, погибнет от кровоизлияния в мозг. «Это самый лучший конец, какого я могу желать». Но если этот процесс затянется, пишет Троцкий, «то я сохраняю за собой право самому определить срок своей смерти». Однако самоубийство, продолжает изгнанник, «не будет ни в коем случае выражением отчаяния и безнадежности». Он сообщает сокровенное, о чем они говорили с женой: в случае наступления беспомощного физического состояния, «лучше самому сократить жизнь, вернее, свое слишком медленное умирание…»{1249} Тогда, может быть, все будет по В. Ф. Ходасевичу, с творчеством которого Троцкий был знаком:
Прервутся сны, что душу душат,
Начнется все, чего хочу,
И солнце ангелы потушат
Как утром – лишнюю свечу{1250}.
Он надеялся, что ночь революции пройдет, но не хотел новых разочарований. Лучше умереть с надеждой: «начнется все, чего хочу…»
Символично, что размышления о жене у Троцкого соседствуют с мыслями о смерти. Он не знал, что Н. Бердяев тему любви и смерти философски затронул еще глубже. По мнению русского мыслителя, «любовь есть главное духовное орудие в борьбе с царством смерти. Антиподы любовь и смерть связаны между собой. Любовь открывается с наибольшей силой, когда близка смерть…»{1251} Троцкий, размышляя о своей смерти, которая, как он полагал, близка, тем самым думал о вечности, о том состоянии бытия, которое через конечное личное создает бессмертие человечества.
…Завещание лежало в письменном столе. Жизнь текла по заведенному руслу. Даже после майского покушения Троцкий пристально вглядывался в многоцветный мир через «амбразуры» заложенного кирпичом окна своего дома-крепости. Последние месяцы он много писал о надвигающейся войне. Гитлер, построивший свое государство на расовой основе, и Сталин – на классовой, должны были с неизбежностью схватиться друг с другом. В 1940 году было уже ясно, что западные демократии будут против нацистов. Троцкий, вероятно, не раз задавался вопросом: чем же отличается Гитлер с его проповедью «высшей расы» от Сталина, твердившего все время старый марксистский постулат о «классе-гегемоне»? Однако, ставя двух вождей двух соседних государств на одну доску, Троцкий не решался покуситься на диктатуру пролетариата. Более того, в Манифесте IV Интернационала, написанном Троцким и одобренном чрезвычайной конференцией троцкистской международной организации через два дня после покушения на их лидера – 26 мая 1940 года, однозначно сказано: «Наша программа сформулирована в ряде документов и доступна всякому. Суть ее может быть исчерпана двумя словами: диктатура пролетариата»{1252}.
Если бы не эта формула, то вся его конструкция «мировой революции» должна была немедленно рухнуть. Изгнанник повязывал двух диктаторов общностью уголовной психологии. Троцкому не приходило в голову, как и нам, миллионам советских людей, что сталинизм не был аномалией, он органично вырос из марксизма и ленинизма, перелицованных на потребу дня. Изначально ошибочная, а затем и преступная идея о диктатуре пролетариата (фактически выродившаяся затем в диктатуру партии, а потом и одного лица, ставшая нитью Ариадны в движении к «светлому будущему») предопределила нашу историческую неудачу.
Думал ли об этих вещах Троцкий в последний год своей жизни? Теперь этого никто не скажет. Если и были у него сомнения в верности пройденного пути, то он их тщательно скрывал. Внешне все было как прежде. Троцкий писал, «наговаривал» секретарям и на диктофон, с тем чтобы после перепечатки часами править, редактировать, переписывать. Именно в это время, в апреле 1940 года, Троцкий написал свое известное обращение «К рабочим Советского Союза», в котором заявил: «вас обманывают», «прежняя большевистская партия стала послушным орудием московской олигархии». В этом своем, пожалуй, самом радикально-«антисоветском» обращении Троцкий определил насущную задачу коммунистов – свержение клики Сталина, его бюрократической камарильи. Для этого он призвал создавать нелегальные «спаянные надежные революционные кружки», способные «распространить Октябрьскую революцию на весь мир и одновременно регенерировать советский строй…»{1253}
Переписка была такая же обширная, как и прежде. О чем писал Троцкий и кому?
Ежедневно лидер «Мировой партии социальной революции» получал до двух-трех десятков писем. Он их просматривал сам. На некоторые отвечали секретари, на другие – лично Троцкий. Ему писали сторонники, просившие совета и взывавшие к нему как арбитру, обращались редакторы и издатели, домогаясь интервью и контрактов на будущие книги, писали друзья.
Вот письма Троцкого из того самого 1940 года и выдержки из них:
«Дорогой товарищ Уэлш!
Сердечно благодарю Вас за Ваше теплое письмо, за Вашу солидарность. Мне было особенно приятно получить его в этот ужасный период разгула мирового шовинизма, когда не очень-то часто можно встретить истинных и последовательных борцов за социализм. Я убежден, что их число будет возрастать с каждым месяцем. Мировая обстановка учит пролетариат на его собственных ошибках и жертвах, что единственным путем выживания человечества является путь социалистической революции.
19 февраля 1940 г.
Койоакан
Вечно Ваш Лев Троцкий»{1254}.
В письме давнему стороннику Троцкий не только убеждает своего единомышленника, но и пытается еще больше утвердить себя в верности неизменной и роковой идее. А вот письмо Саре Вебер, редактору книг Троцкого и «Бюллетеня», давнему другу семьи:
«Дорогая Сара!
Я получил печатную листовку. Думаю, что следовало бы также пользоваться фотографическими миниатюрами. Это стоит, насколько я знаю, очень дешево, между тем эту листовку можно
