прибывших Тонью. Мы ни о чем не договаривались, просто решили пожить отдельно, дать друг дружке время при условии, что я уеду сюда. Может, все кончено и она ждет развода, а может, тоскует по мне и надеется, что все образуется, – этого я не знал. Вина была полностью на мне, перекладывать ее на Тонью я не хотел, поэтому устранился, пускай сама решает, как поступить. Я смотрел на паром и надеялся. Но она не приехала. Однажды мне показалось, будто она спускается по трапу, я сунул ноги в сапоги и бросился ей навстречу, но тотчас же понял, что это не она, и побрел обратно.

Позвонил Эспен – он собрался в Берген; мне недоставало собеседника, я добрался до города, мы выпили пива, а заночевал я в отеле, у него в номере. В городе мы наткнулись на одну из подружек Тоньи. Она смотрела на меня так, словно перед ней привидение. На остров я вернулся на следующий день со странным чувством, точно этот крохотный островок и домик, выкрашенный желтой краской, как было принято в пятидесятых, и есть мой дом. Я обожал небо над ним, огромное и грозное, обожал редкие солнечные дни. Обожал стоять на причале, глядя в прозрачную воду, холодную, зеленую и манящую, на длинные полоски водорослей, на проплывающих рыб и ковыляющих боком крабов. Морские звезды, мидии, все богатство подводного мира. Я обожал рассматривать пристань, низенькие пакгаузы, снасти, сети, ведра, ящики и канистры. Но больше всего я любил небо, облака, которые скользили сквозь ночную тьму, точно корабли, идущие к берегу, перед непогодой они громоздились друг на друга, а шторм, всегда налетавший с запада, заставлял весь дом дрожать и трястись, вздыхать и охать.

Выходя на рыбалку, я непременно замечал что-нибудь интересное, например выдру – она устроила горку на снегу и иногда по ней скатывалась. Порой я видел, как она плывет, высунув из воды черную мордочку. Как-то ночью выдра пробежала по полянке перед моим домиком. Зверек нравился мне, я радовался, когда видел его, я словно привязался к нему.

Однажды утром остров заполонили птицы. Поднялся невообразимый гвалт. Потом они взмыли в воздух, несколько сотен, черная туча, покружили над островом, а после неспешно точно ковром накрыли землю. Ночью они сидели неподвижно. Перед сном я думал о них, тишина живого совсем не похожа на тишину мертвого, а утром меня разбудил птичий гам.

Зима сменилась весной. Ни телевизора, ни газет у меня не было, питался я лишь рыбой, хлебцами и апельсинами, а думал, когда мои мысли не занимала Тонья, только о том, что должен стать хорошим человеком. Я должен стать хорошим человеком. Должен сделать все, чтобы стать хорошим человеком. Должен перестать трусить, уворачиваться и темнить, должен стать честным, прямым, откровенным, искренним. Должен смотреть другим в глаза, нести ответственность за себя, за свое мнение и поступки. Должен лучше обращаться с Тоньей, если мы не разойдемся. Не ныть, не иронизировать, не поддевать, подняться выше всего этого и думать о главном. Она удивительный, необыкновенный человек, такое нельзя принимать как данность.

Больше всего мне хотелось действовать. Что-то предпринять. Но что?

Я подумывал, не покончить ли с собой, просто-напросто уплыть подальше в море; от этой мысли возникало приятное, будоражащее чувство, оно манило, но я ни за что не пошел бы на такое, сдаваться – не в моем характере. Я из тех, кто терпит. Никто же не говорит, что если перетерпеть, то не станешь лучше.

Я писал Тонье письма, но не отправлял. Сам я писем не получал, ничего не знал и в конце концов вернулся назад.

Мы не виделись три месяца. Поднимаясь к дому, я позвонил ей.

– Карл Уве, ты приедешь? – Голос ее звучал так близко.

– Да, – ответил я, – я здесь.

– Ты уже приехал?

Я вошел в дом и поднялся по лестнице, Тонья вышла в коридор, за спиной у нее маячил мужчина, с которым они вместе работали. Черт, подумал я, они что, живут вместе?

Но нет. Он зашел починить дверь в ванной. Тонья похудела и выглядела невеселой. Я тоже похудел, и радости во мне не было.

Мы говорили и говорили. Тонье не хотелось расставаться, мне тоже, и мы остались вместе. Дом, друзья, семья, Берген. Днем я писал, она работала в НРК. Все стало как прежде. Пришло и ушло лето, пришло и ушло Рождество, мы заговорили про детей, но последний шаг так и не сделали. Однажды вечером мне позвонил незнакомый мужчина. Он назвался мужем женщины, с которой я переспал. У них общие дети, и он задумал стать их единственным опекуном. Впереди судебный процесс. Мужчина предложил мне выступить свидетелем. Он сказал, что эти двое, его жена и ее любовник, сыграли такую шутку не только со мной, но и с одним священником: она переспала с ним, любовник позвонил родным священника и все рассказал. По словам моего собеседника, священнику пришлось уволиться; я не знал, что и думать, решил поначалу, что это ловушка, что разговор записывается, однако потом понял, что мужчина говорит искренне. В конце концов я пообещал ему помочь. Когда я передал содержание разговора Тонье, она сказала, что за это дело тут же ухватятся журналисты, они в курсе всех судебных разбирательств, и, если я и впрямь соглашусь, в газетах напишут: «Известный норвежский писатель (32 лет) обвиняется в изнасиловании», и прозрачно дадут понять читателям, о ком речь.

Я с головой ушел в работу, с утра до вечера сидел в кабинете, но без толку. Журналисты мной давно уже не интересовались, а если и звонили, то ради материала о творческом кризисе или об авторах одной книги. Но в феврале две тысячи второго кое-что произошло. Я засел за очередной рассказ, действие которого происходит в девятнадцатом веке, при этом оставил все как сейчас, поместил героев на Трумёйю, нарисовав в этом параллельном, похожем на наш, мире историю, одновременно похожую и непохожую на нашу, в ней мы с Ингве и папой взяли летней ночью лодку и отправились на Торунген. Я описал эту ночь такой, какой она запомнилась мне, изменив лишь одну деталь: под крыльями у чайки, на которую папа посветил фонариком, возникла пара маленьких отростков, похожих на руки. Когда-то они были ангелами, сказал я устами папы, и в этот момент понял: это роман. Наконец-то роман.

Я невероятно воодушевился. Внезапно у меня появились силы, я ходил за покупками, готовил еду, болтал обо всем на свете, придумывал разные занятия для нас с Тоньей, поездки и развлечения, неожиданно все вновь стало возможным.

Тонья