«Веди нас на Аммон, Иеффай!» – гремело вокруг. Он стоял в гуще вопящих людей, слегка набычившись, и растерянно улыбался, открывая в улыбке два ряда белоснежных зубов. В душе у него пело: «Вы говорите то, чего я жажду всем сердцем». Он был очень одинок в последнее время, ему не с кем было поделиться тревогами и сомнениями, он испытывал холод этого одиночества; и вот теперь он вновь слился со своим отрядом и своим народом. Он был и восхищен искусством певца, и благодарен ему: тот выразил чувства, наполнявшие его собственное сердце.

Однако ночью здравый рассудок и сомнения вновь вернулись к нему. Выбор все еще оставался за ним, он не хотел поддаваться порыву – порыв может быть обманчив. Разве пристало ему вторить наглым насмешкам, коими осыпал его певец из Ефрема? Не таков Иеффай, чтобы его одурачили с помощью лиры и старинной песни. «Разве мы все не евреи?» – услышал он вдруг умный и дружелюбный голос царя Нахаша и почувствовал, что царь этот близок ему как брат, ближе, чем сводные братья.

Но потом в нем вновь зазвучали слова песни и общий крик: «Веди нас на Аммон, Иеффай!» Сон бежал его. В нем звучали попеременно то слова песни и этот крик, то трезвый и ясный голос разума.

На следующее утро он подарил певцу Иашару красивый кубок и одеяло и сказал:

– А теперь уходи из моего дома, да побыстрее. Ты – великий певец, и твоя песня задела меня за живое. Но ты пел о позоре моего народа. И если еще задержишься здесь, я так ударю тебя, что борода твоя станет красной от крови.

3

Авиям лежал на циновке в темном, душном и сыром доме Ягве. После утомительного пути он чувствовал себя больным и разбитым и хмуро предоставил себя почтительным заботам Самегара.

Вновь и вновь обдумывал он результаты своей поездки. Он ожидал, что встретит сопротивление, но не мог предвидеть, что Иеффай будет так нагло держаться за кощунственный союз с Аммоном. И лишь святотатственные речи этого человека заставили его решиться самому пойти на поклон к ефремлянам.

Чем дольше он думал, тем более тяжким казался ему этот план. Молить о помощи первосвященника города Шилом, высокомерного Елеада, своего заклятого врага! Ведь священники в Шиломе – а с ними, к сожалению, и весь западный Израиль – смеялись над его, Авияма, святыней. Они не признавали здешнюю скинию Ягве и бахвалились, что подлинный Ковчег Завета находится у них – тот самый, который сопровождал детей Израиля в их странствиях по степи и пустыне. На самом деле ларец в Шиломе был поддельный, а подлинный, принадлежавший роду Иосифа, находился в Массифе, у Авияма. И теперь хранителю этого Ковчега приходится идти на поклон в Шилом!

Время торопило. Авиям был вынужден немедленно тронуться в путь. Если он хотел помешать Иеффаю возобновить опасный союз с Аммоном, Авиям должен был еще до наступления зимы обеспечить ему помощь Ефрема. Однако он чувствовал, что на второе тяжкое путешествие сил у него не хватит. Придется поручить столь щекотливое дело кому-то другому. Кому он мог доверять, кто годился на роль гонца? Им должен быть человек уважаемый и безгранично преданный ему лично. Выбор Авияма пал на бывшего судью, сына судьи Галаада, образованного, простодушного и ревностно верующего Самегара.

Авиям заставил Самегара выучить наизусть текст послания. Велел обрисовать первосвященнику Шилома тяжкое положение Галаада, но помощи не просить. Главную часть послания – просьбу выставить в помощь Галааду ополчение – Авиям хотел изложить сам. Он взял глиняную таблицу и стал писать. Он обращался к Елеаду как священник к священнику, откровенно признавался в трудностях, вызванных своеволием Иеффая, и просил у мудрого своего брата совета и помощи. Дряхлой рукой Авиям медленно наносил на таблицу знаки, потом перечел написанное, вздохнул, дрожащими пальцами свернул трубочкой и запечатал.

Самегар отправился в путь. Ехал он на белой ослице, и сопровождал его только один слуга. Переправившись через Иордан, он добрался до Шилома и пробыл там три дня. Авиям наказал ему не задерживаться, так что вскоре он, пораженный всем увиденным в Шиломе, вернулся в Массифу с запечатанным посланием от первосвященника Елеада.

Не желая показать, что ждет ответа с тревогой и страхом, Авиям заставил себя сначала выслушать длинный отчет Самегара о поездке. А тот взахлеб рассказывал про множество исписанных табличек, плоских и свернутых трубочкой, которыми владели священники в Шиломе, про их удивительно обширные познания о прошлом отцов и праотцов. Покончив с этим, он стал обстоятельно излагать свое впечатление о тамошнем первосвященнике. Человек он высокоученый, быстрого ума, и вопросы задавал очень толковые, но, как Самегар уловил из его изысканно-вежливых фраз, нет в нем истинного благочестия и смирения перед Господом.

Наконец Самегар ушел, и Авиям остался один. Дрожащими от нетерпения пальцами он принялся разворачивать табличку с посланием. Дело это было непростое. Наконец он прочел. Елеад выражал свое сочувствие и понимание трудностей, кои создает его брату в Массифе буйная натура уважаемого судьи Иеффая. И все же было бы лучше, полагал он, если бы не священники, а военачальники, то есть Тахан и Иеффай, обсудили между собой возможность участия Ефрема в войне Галаада. Если Иеффай тотчас обратится к Тахану за помощью, тот окажет ее, причем большими силами. Если же встреча не состоится, то он, Елеад, может выставить лишь несколько сотен воинов, да и то лишь в том случае, если аммонитяне действительно будут всерьез угрожать Массифе.

Авиям тупо уставился на табличку. Горько рассмеялся. Да, у них там в Шиломе и глина хороша, и палочки для письма неплохие, и писать они умеют лучше некуда. Но то, что написано, – низость. Несколько сотен! Разве таким ничтожным посулом переломишь нежелание Иеффая воевать! Значит, и на этот раз зря унижался. И Авиям